Гермоген

«О врачующая сила святого речения! — думает Гермоген. — Да сподобится и моя грешная душа Твоего милосердия!»

Гермоген опускается на колени перед большой иконой Спаса в серебряном окладе, помещённой в центре киота, и молится за убиенного царевича Димитрия:

   — Прими мою молитву, Господи, за новоявленного святого мученика. Учини его в раю, идеже лики святых и праведники сияют, яко светила! Да обретёт его святой лик источник жизни и дверь райскую! Тебе ведомо, как учинилась беда. Богоненавистническая злоба оборвала дни жизни царственного отрока.

И, помолчав немного, Гермоген добавляет:

   — А меня, Господи, сподоби причастия пречистых Своих Тайн!

На душе у Гермогена неспокойно и мятежно, и он просит у Бога мира своей душе. Но тут он спохватывается, понимая, что молитва его — лукавство. Мира в душе быть не может, пока Господь не сподобит их покаяния. Или неповинны они в причастии греху злодейского убийства! Или все молчавшие перед убийцей и допустившие это убийство не понесут в будущем кару! Богом это не забывается.

Гермоген, как никто из иерархов, чувствует, что в царстве насевается смута. А дале — раздоры. И не дай Бог, прольётся новая кровь. Тот, кто не остановлен в одном злодействе, безбоязненно устремляется на другое.

В богобоязненной душе Гермогена мелькают мысли, которым он не даёт воли и хочет унять сумятицу в душе.

— Господи, за что столь немилостив к нам, грешным? За грехи наши Ты допустил убийство старшего сына Иоанна Грозного, а ныне младшего. Феодор часто болеет. Не допусти, милосердный, чтобы перевёлся корень царский!

12

А тем временем у входа в церковь, перед иконою Пречистой, чей лик являл миру мудрую строгость чистоты и смирения, склонился в молитве князь, чьё имя было ныне у всех на устах, — Василий Иванович Шуйский. Молва винила его в неправедном дознании причины смерти царевича Димитрия. Одет он был в летнюю ферязь[32] из чёрной тафты и высокую боярскую шапку. Его горестный вид подтверждал справедливость молвы.

Так на пороге церкви и встретил его Гермоген. И встреча эта станет судьбоносной для обоих в не столь отдалённом будущем.

Шуйский первый поклонился Гермогену с истинно княжеским благородством. Гермоген приветствовал его поклонением головы. Он впервые видел князя так близко, но тотчас узнал его. Прежде он знавал Ивана Петровича Шуйского и дивился тому, сколь неизгладима древняя печать прародителя в облике его потомка. Князь Василий Шуйский тоже сохранил что-то от облика Александра Невского, своего славного предка. Та же благосклонность и одновременно строгость взгляда, те же мягкие и тонкие черты.

   — Чаю, недаром Господь послал мне встречу с тобою, владыка, мужем справедливым и благорассуждающим. Соблаговоли удостоить меня своей беседы!..

Гермоген поклонился и пригласил князя в свою келью, что была дверью в дверь с церковной обителью. Отворивший им монашек зажёг свечу и удалился. Келья была обставлена с монашеской строгостью. По одну сторону стола с горящей свечой — ложе, по другую — скамья, покрытая сукном. Устроив князя на скамье, Гермоген придвинул ближе свой табурет. Князь расстегнул верхние пуговицы ферязи. Ему как будто не хватало воздуха. Гермоген открыл задёрнутое слюдой оконце и взглянул на небо. Оно было затянуто тучами. Парило. Впереди душная ночь. Видимо, будет гроза. Дай-то Бог. Дождя давно не было.

   — Дай-то Бог дождичка, — произнёс он, чтобы нарушить молчание.

Он избегал смотреть на князя. Столько было горечи и нерешительности в его лице! Гермоген подумал, что, когда душа человека больна, она ведёт себя, как и страждущее тело, тоскует, не находит себе места, ищет способа исцеления; Чем исцелю его? Какое подам ему спасение?

   — Скажи, владыка, каким случаем, по нужде ли великой или по слову Божью, принял ты схиму, ангельский образ иноческого чина? — неожиданно спросил князь.

   — О, моя дорога к Богу была долгой. Так что и не упомнить всего. Матушка и батюшка измлада к Богу меня обращали. А когда они погорели, я в казаках стал служить. А по казачьим дорогам меня вели то ангелы, то бесы. Но скоро я понял, что наущение дьявола не имеет долгой власти над человеком. Душа всякого человека подвержена страху Божьему. Тут его и спасение.

   — Именно. Именно, — подтвердил князь.

Ему снова стало не хватать воздуха. Он шире распахнул ферязь, посмотрел в окно. «Хочет что-то сказать и боится слухачей?» — подумал Гермоген.

   — За окном — высокая ограда. Оттого-то и душно. Ветерок сюда не достигает, — произнёс как бы между прочим Гермоген.

Шуйский[33] понял, что Гермоген догадался о его опасениях, и смутился.

   — Ты видишь мою тоску, владыка. Да всей-то правды я и сам не знаю, — наконец произнёс он.

Оба понимали, что разговор о том, как случилось убийство царевича, неизбежен.