Гермоген

Кремлёвские площади хорошо приспособлены для приёма столь многочисленных гостей. Возле кремлёвской стены, недалеко от Житницкой улицы, — конюшни и стойла. Стрелецкая охрана следит за порядком. Но как уследить за ним, если и часа не проходит, чтоб не учинялась драка между дворовыми людьми и стрельцами, а часто и меж самими дворовыми слугами? Каждый слуга почитал за долг величаться своим господином, и делалось это умалением родовитости и заслуг чужого господина. Вот повод для разбирательства, ругани и драки. Любили и лихость свою показать. Устраивали скачки на лошадях, пугали прохожих, могли и насмерть затоптать. А уж издёвок, забористых словечек и наглости было достаточно. Стрелецкому караулу не под силу было справиться с распоясавшейся оравой. Разжиревшие на барских хлебах холопы и на караул нападали. Стрельцам часто приходилось слышать в свой адрес брань и угрозу побоища.

Словом, в съезжие дни кремлёвские площади напоминали огромный табор. Даже у рундуков (помостов для царского шествия из собора в собор) стояли лошади, толпились и шумели люди. А сегодня люди толпились и на паперти Архангельского собора и за перилами. И было много драк. На древней площади Заруба, возле Кирилловского подворья, убили оглоблей стрельца. Об этом Гермоген узнал после, а в те часы, когда на всех навалилась беда, люди ни о чём не могли думать, кроме самой беды.

Набатный звон колоколов всколыхнул человеческие толпы. Теперь это был уже не табор, а муравейник. Одни бросились отвязывать лошадей, другие кинулись к воротам. Тревожные ручейки устремились к Фроловским (Спасским), к Боровицким воротам. Мигом оказалась запруженной Троицкая улица. Туда и сюда сновали люди по Никольской улице.

«Вот она, кара за кровь царского отрока», — думал Гермоген.

Основной поток погорельцев устремился на Соборную площадь. Люди устраивались прямо на траве возле Успенского собора. Ужас и тревога пережитого отняли у них последние силы.

Спасибо стрельцам. Они одаривали каждого хлебом и квасом. Выкатывали прямо на Соборную площадь бочки с квасом, целыми связками разносили караваи... Разжалобилась и боярская челядь. Куда и делась её лакейская спесивость! Выносили погорельцам хлебы, ковриги, жбаны с квасом... Это немного отвлекло людей в их беде. Иные прятали за пазуху кус хлеба, но его было вдоволь.

Давно было замечено, что, сопереживая другому в беде, человек укрепляется духом. Своя беда как бы на время отодвигается. Неподалёку от Гермогена сидела баба в платье из домотканого крашеного полотна. Рукавом от платья она обвязала обожжённую ножку дочки, и та затихла у неё на коленях, уткнувшись льняной головкой в грудь матери. Волосы женщины были немного обожжены, на щеке запёкшийся рубец. Может быть, эта девочка — единственное дитя, которое ей удалось спасти. Она сидела с отрешённо-измученным лицом, и весь вид её выдавал непосильные страдания. Видимо, и родные её сгорели. Иначе она искала бы их среди погорельцев, хотя бы взглядом. Рядом с ней стояла кружка с квасом и лежала коврига хлеба, но она ни к чему не притронулась. Вот проснулась девочка и захныкала, жалуясь на обожжённую ножку. Мать словно бы не слыхала. Увидев хлеб, девочка потянулась к нему. Но ей хотелось и кваса. Увидев это, мальчик подбежал, подал ей кружку, а ковригу положил ей на колени. Девочка стала жадно пить. К ней подошёл стрелец, здоровенный детина, и подал ей сладкий маковый коржик. Девочка, испив квасу, начала было хныкать, но, увидев коржик, смолкла и жадно схватила его.

И Гермоген подумал: «Во что бы превратилась жизнь, если бы посланные на людей беды не помогали им понять, что спасение мира — в доброте!» Но тотчас же пришла встречная мысль: «А как же Годунов, учинивший людям столь непостижимое зло? Когда он отправился в Лавру, взяв с собой своих детей, не мог же он не думать, что многих детей поглотит огонь, многие останутся сиротами. И значит, душа его допустила столь безбожное злодейство?!»

Гермогену припомнилась дочь Годунова, именем Ксения. Она была немногим старше этой девочки с обгоревшей ножкой. Мать её, Мария Григорьевна, вместе с другими боярынями шла в церковь и вела за руку дочку, розовощёкую, большеглазую, с кудряшками на лбу и висках. И платьице на ней из голубой тафты, с оборочками, и башмачки на маленьких ножках из голубого сафьяна. Сказывали, Борис души в ней не чаял. С собой и в Троицу забрал дочку и сына.

Знал он, знал, что в охваченном огнём городе многие дети мученически сгорят в лютом огне. А того не подумал, что людей обижать — себе добра не желать.

И нет греха грешнее родительского. За всё приходится отвечать детям. И многие беды по грехам родительским сотворятся.

Эти скорые мысли ужаснули Гермогена. О чём он? Как пришло ему на ум думать о расплате детей Годунова за грехи родителя? Но позже он не раз вспомнит эти мысли и будет корить себя за них.