Гермоген

Гермоген давно собирался побывать в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря. Будучи почитателем героического прошлого родной истории, он хотел почтить своим присутствием стены храма, воздвигнутого при отце Грозного, Василии Ивановиче, в 1525 году, в память освобождения Смоленска от поляков, захвативших этот русский город ещё в начале XV века.

Во всём строении Смоленского собора был узнаваем собор Успенский, столь дорогой сердцу Гермогена. То же членение стен на вертикальные прясла, тот же колончатый пояс и пятиглавое завершение. Но величеством и пространством и светлостию храм Успения в Москве был единственным. Да и кто бы отважился повторить святое творение? Да и был свой замысел у мастеров, сотворивших Смоленский собор. Они построили подклет, вознёсший храм ввысь, придумали свои формы и линии и во внутреннем его убранстве.

Не первый раз он, как и многие иерархи, был в этом храме. Москвичи любили Смоленскую обитель. Чей взор не привлекут яркие фрески, рассказывающие о чудесах, какие являла миру икона Смоленской Божьей Матери? И не надеждой ли на чудеса во имя своего спасения жили русские люди со времён самых древних?

Остановившись у южной стены собора, возле картины «Осада Константинополя», Гермоген увидел князя Василия Шуйского. На эту минуту он вместе с братом Иваном вышел к северо-западному столбу собора и начал разглядывать фреску «Великомученик Георгий». Вскоре, однако, он заметил Гермогена и, оставив брата Ивана, подошёл к нему. Когда обменялись поклонами, князь Василий передал Гермогену приглашение брата Дмитрия и супруги его отобедать у них в покоях. Сами они были на правах гостей у царицы Ирины, что приходилась им роднёй. Супруга князя Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была сестрой супруги Бориса Годунова, Марии Григорьевны.

   — Хочу слышать слово твоё правдивое, владыка. Брат мешать нам не станет. Мы с ним думаем одинако. Супруга его ныне в покоях царицы.

   — Сочту за милость, — поклонился Гермоген.

Они миновали монастырский двор и очутились в царских гостевых покоях. Князь Василий увлёк Гермогена в молельную келью, где они были одни и никто не посмел бы нарушить их уединение.

Оба перекрестились на образа. Первым заговорил Шуйский:

   — Мне припомнился ноне день, когда ты призвал меня к покаянию, владыка. Восприми же и теперь болезнование души моей, дабы я пришёл в чувство и правду. В суете дней моих забыл я, окаянный, что злые силы души нуждаются в постоянном очищении. Душа моя замутилась, ожесточилась. И ныне я не вижу просвета в грядущем...

   — У князя дурные вести? Али беда какая приключилась? — заботливо спросил Гермоген.

   — Спрашиваешь про дурные вести? Из уст в уста идёт худая молва, будто царь Феодор Иоаннович окончил свою жизнь, по примеру Давида, прежде времени и насильственно — от рук раба.

Почувствовав в молчании Гермогена несогласие с молвой, добавил:

   — Раб своей скверной рукой убийцы поднёс государю смертный яд...

Не столько словами, сколько многозначительной интонацией он обвинял в смерти царя его шурина Бориса Годунова.

Гермоген действительно не доверял молве. Отравление царя было бы для Годунова слишком рискованным шагом. Хоть и искусен он в коварстве, да как обмануть бдительность сестры? Со смертью Феодора она утрачивала все привилегии царицы и должна была обречь себя на пожизненное заключение в монастырь.

   — Знал он, знал, что мы безгласны, как рыбы. И всё совершилось по Писанию: «Кто не остановлен в одном, безбоязненно устремляется на другое». По грехам нашим так оно и свершилось...

   — Семь лет минуло с той поры, как пресеклись дни царственного отрока, — печально откликнулся Гермоген. — И все мы взяли на душу великий грех: умыли руки... И всё соблюлось по Писанию: «Пусть омоют руки свои... и объявят и скажут: «Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели».

Шуйский опустил голову. Гермоген возложил на неё руки.

   — Вижу печаль твою, князь. Да укрепит душу твою покаяние не словами токмо, но делами добрыми.

Шуйский встрепенулся:

   — Я и позвал тебя, владыка, дабы ты скрепил своею волей правду задуманного мною дела: убедить патриарха Иова отступиться от Бориса Годунова, дабы не помышлял он о том, чтобы посадить его на царство, а просил бы Земский собор об избрании царя.

   — Как указать патриарху его решение! Заведомо известно, какие преимущества Бориса он начнёт исчислять. При этом вспомнит превеликие милости к себе от Бориса Фёдоровича и завершит беседу неизменным желанием не видеть на царстве никого, кроме «Богом благословенного».

   — Бояре не станут норовить Борису Годунову, — не совсем уверенно произнёс Шуйский.

   — Отнюдь. У бояр нет своей воли. Вот ежели они почувствуют колебания патриарха...

Казалось, Гермоген что-то обдумывал. Неожиданно он сказал:

— Я, однако, схожу к патриарху... Тебе, князь, не надобно мешаться в дела патриаршие. Ты и на глаза не кажись Иову. Станут говорить завистники, хочешь-де самому себе царство. Или мало страдали князья Шуйские от злобы правителей да бояр!