Герой

Героин, тоже влюбляет в себя. Влюбляет, практически, с первого знакомства. Он подобен живому человеку. Единственному и неповторимому человеку с которым, чувствуешь себя на верху блаженства. Конечно же, хочется быть с ним долго. Если разлучаться, то редко и никогда насовсем. Это самая страстная, безумная любовь, похожая на ту, о которой пишут поэты, и которую даже они не могут передать во всей её полноте.

Героин любит бесполо. Он любит всех: девочек и мальчиков, юношей и девушек, мужчин и женщин. И эта бесполая страсть никогда не остывает.

Сейчас Давид подумал, что перед смертью, как он слышал когда-то, словно кинофильм, проплывает вся жизнь. Почему-то с ним такого не происходило. Значит он не умрёт? Неужели, он не сможет, наконец, совершить хотя бы один значимый поступок в своем существовании.

И юноша принялся вспоминать. Он заставлял себя вспоминать, он силой вытаскивал свои воспоминания, что бы поверить в собственную способность воплотить задуманное. Поверить в то, что действительно сможет раз и навсегда покончить со всем одним махом.

А солнце всё опускалось.

Конечно же, первым мнемоническим его жизни была мама. Он вспомнил, как однажды, солнечным летним днём, та забирала его из детского сада. Она шла, держа Давида за руку.

Высокая, красивая, стройная. Малыш гордился ей. Действительно, все мамы, которые приходили в садик за товарищами, не были такими красивыми, как его. Давид никому, конечно же, не говорил этого, но в тайне чувствовал своё превосходство над другими, свою особенность, отличность от других.

А, когда, однажды, девчушка, чье имя и лицо он не мог сейчас вспомнить, сказала ему:

— У тебя такая красивая мама, мне бы такую!

Давидик возгордился ещё больше.

Забирая его из сада, мама стояла напротив веранды. Её густые вьющиеся волосы ниспадали на плечи. Словно в задумчивости, чуть склонив голову, она ждала, когда воспитательница выведет её сына навстречу.

Давид вприпрыжку подбежал к ней, и они заключили друг друга в объятия. Мама присела, и расцеловала сыновние щёки. Потом мать и сын встали и направились к выходу, держась за руки. Давидик следил краем глаза за ребятнёй. Его плечи расправились, грудь горделиво выпятилась вперёд, он шел, как на параде, размеренно отмахивая правой рукой, в левой ладошке зажав пальцы матери.

Сегодня она было в солнцезащитных очках. Тёмные стёкла, широкая роговая оправа — ну точь-в-точь, как на картинке журнала мод.

Она пахла сладкими духами. Легкий газовый шарфик на её шее развевался под мягким летним ветром. А на её губах, словно застыла в нежной полудрёме тёплая улыбка.

«Интересно, почему мою маму никто не фотографирует для обложек модных журналов», — думал Давидик, перебирая пальцы её ладони.

— Мам, дай очки померить, — попросил мальчишка.

— Они большие, Додик, у тебя на носу не удержаться, — отвечала мама, продолжая безвозмездно источать на окружающее флюиды красоты.

— Ну, мам, ну дай, — хныкал Давид.

Не потому, что ему сильно хотелось нацепить очки, он понимал, что маме они всё равно идут больше. А просто как-то так сложилось, что с мамой Давидик общался таким образом. Он хныкал и капризничал и в конце концов, мама позволяла. Эта была игра матери с сыном, в которую они играли, когда невозможно было заняться, чем-нибудь ещё.

Конечно же, мама согласилась, но перед этим спросила:

— Как нужно правильно попросить, а?

Давид сразу вспомнил, как к матери обращается папа, и решил, что это и есть то самое правильное слово:

— Ми-и-и-лая, дай очки, — протянул он.

Молодая женщина расхохоталась. Сняла очки и, щурясь на солнце, протянула их сыну, продолжая смеяться.

Давид так и не понял причины смеха, но это его не огорчало — к чему огорчаться, когда маме весело.

Очки же, действительно были велики, поэтому Давид смотрел на коричневый мир, держась обеими руками за дужки.

«Ми-и-лая», да, так папа называл её почти всегда. Всегда когда был дома.

Дома же он бывал редко, непродолжительно задерживаясь, а потом снова уезжал куда-то. Мать, провожая его, всегда плакала.

С Давидом их отношения, если и нельзя было назвать натянутыми, то и близкими обозвать было трудно. Отец иногда мог взъерошить волосы на Давидовой голове, потрепать за щёку, спросить: «Как дела?» и, не дослушав ответа, тут же отвернуться и заняться мамой, чтением газеты, или просмотром телевизора.

А Давиду так хотелось отца.

Давид злился на него, иногда почти ненавидел. Ненавидел за то, что тот не обращает на него внимания. За то, что бывает дома так редко. За то, что ни разу не сходил в садик и не забрал его оттуда. За то, что Додик не смог ответить на вопрос воспитательницы, где папа работает.

Ненавидел яростно. Так яростно, что для усмирения себя самого, часто кусал больно своё предплечье, отчего на нём почти всегда можно было увидеть синяки, повторяющие контуры маленьких молочных резцов.