Герои. Человечество и чудовища. Поиски и приключения

– Ну же, – проговорил Аполлон. – Больше года прошло. Не будешь же ты вечно вот эдак распускать нюни.

– Да запросто.

– Что может убедить тебя снова взяться за лиру?

– Лишь живое присутствие моей возлюбленной жены.

– Что ж… – На гладком лбу золотого бога возникли задумчивые морщины. – Эвридика в подземном мире. Врата стережет Кербер, трехголовый потусторонний пес. Никто, кроме Геракла, никогда не возвращался из подземного мира, сойдя в него, и даже Геракл возвращался оттуда не с мертвой душой. Но уж если кому такое и удастся, то лишь тебе.

– О чем ты толкуешь?

– Чего бы тебе не сходить туда за ней?

– Ты только что сказал, что никто никогда не возвращался из подземного мира, сойдя в него.

– А, но ни у кого не было силы, какая есть у тебя, Орфей.

– Какой силы?

– Силы музыки. Если кто и способен укротить Кербера и зачаровать паромщика ХАРОНА – это ты. Если кто и может растопить сердца Аида и Персефоны – это ты.

– Ты и впрямь считаешь?…

– Веруй в то, на что способна музыка.

Орфей ушел в дом, достал лиру из пыльного шкафа, куда запихнул ее когда-то.

– Натяни вот это вместо струн, – сказал Аполлон и выщипнул из головы двадцать четыре золотых волоса.

Орфей перетянул струны на лире, настроил инструмент. Никогда прежде не звучал он прекраснее.

– Теперь ступай и возвращайся с Эвридикой.

Орфей в аду[130]

Орфей проделал весь путь от Пимплеи до мыса Тенарон на Пелопоннесе, самой южной точки всей Греции[131], – там находилась пещера, где был один из входов в ад.

Тропа на мысу вела вниз, после многих путаных поворотов возникали главные врата, и охранял их Кербер – сплошные слюни, слизь и содрогание, отпрыск первородных чудищ Ехидны и Тифона.

При виде живого смертного, осмелившегося войти в чертоги подземного царства, Кербер в предвкушении завилял хвостом-змеей и обслюнявился. Пропускает он только мертвых, и чтобы мирно обитать на Асфоделевых лугах[132], мертвые несут с собой какую-нибудь еду – умилостивить пса. У Орфея никакой подачки для Кербера не нашлось – только искусство. Трепеща внутри, но внешне уверенно провел Орфей пальцем по струнам золотой лиры и запел.

При звуках песни Кербер, уже изготовившийся прыгнуть и порвать этого возомнившего о себе смертного, жалобно сглотнул и замер. Громадные глазища округлились, пес принялся пыхтеть от удовольствия и радости – эти новые чувства он переживал впервые. Плюхнулся на зад, а затем свернулся на холодных камнях у врат, словно любимая гончая охотника, что грезит у огня после долгого дня в полях. Песня Орфея замедлилась, превратилась в тихую колыбельную. Уши Кербера обвисли, шесть глаз закрылись, три языка с громким шлепком вывалились между челюстей, а три тяжелые головы погрузились в глубокий счастливый сон. Даже змея – хвост пса – обмякла в мирной дреме.

Орфей перебрался через спящего и, продолжая напевать колыбельную, двинулся по холодному темному проходу, пока путь ему не преградили черные воды реки Стикс. Паромщик Харон вытолкал к Орфею свою лодку с дальнего берега, где только что высадил новоприбывшую душу. Протянул руку за платой, но быстро отдернул ее, разглядев, что молодой человек перед ним – живой.

– Прочь отсель! Изыди! – возопил Харон хриплым шепотом[133].

Орфей ответил аккордом на лире и принялся за новую песню – воспевающую обойденное вниманием ремесло паромщика, восславляющую непризнанное старание и трудолюбие одного конкретного паромщика – Харона, великого Харона, чью ключевую роль в беспредельном таинстве жизни и смерти дóлжно восхвалять по всему белу свету.

Никогда еще судно Харона не рассекало хладные воды черной реки с таким проворством. Никогда прежде Харон, загнав лодку на песок, не приобнимал своего пассажира и бережно не помогал ему покинуть борт. И уж конечно никогда за целую вечность подобная глупая бессмысленная улыбка не озаряла лик паромщика, обыкновенно мрачный и бестрепетный. Харон стоял, опершись на шест, обожающий взгляд его вперялся в Орфея, а тот, махнув паромщику напоследок и взяв финальный аккорд, вскоре растворился во тьме коридоров, что вели ко дворцу Аида и Персефоны.

Войдя в главный чертог дворца, Орфей увидел трех судей Загробного мира – МИНОСА, РАДАМАНТА и ЭАКА, сидевших на тронах угрюмым полукругом[134]. Свет Орфеева живого духа ослепил судей.

– Святотатство! Святотатство!

– Как посмел живой вторгнуться в мир мертвых?

– Призовите Танатоса, повелителя смерти, пусть высосет наглую душу из этого тела!

Орфей взялся за лиру, и не успел последний приказ исполниться, как судейская троица уже улыбалась, кивала и притоптывала сандалиями в такт опьяняющим аккордам.

Свита жутких слуг, часовых и смотрителей так давно не слыхала музыки, что и не могла упомнить, как ее чувствовать. Кто-то хватался за воздух, будто звуки, долетавшие до их слуха, были бабочками и их можно поймать руками. Кто-то хлопал – поначалу неуклюже, а затем в такт аккордам. Неловкое шарканье ног превратилось в ритмичный топот, а тот – в безумный танец. Через несколько минут весь зал ожил и загремел отзвуками пения, танца, воплей радости и смеха.

– Что все это значит?