«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Любовь? Любовный опыт Печорина богат и разнообразен, начиная с удовольствий, получаемых за деньги. Дополняется он отношениями, упомянутыми в «Фаталисте»: «Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю». (Какой виртуоз Печорин в обращении со словом! Говорит, что любил отца, но не говорит, что любил его дочку! А слово это не очень-то подходит к обозначению его отношений с дочкой). Один раз, но в недобрый поздний вечер мы даже видим ее с милыми губками, посиневшими от холода. За отношениями такого рода, ныне заимствованными у прогрессивного Запада и активно пропагандируемыми, и закрепилось наименование «секс». Печорин умеет пользоваться тем, что «имел одну из тех оригинальных физиогномий, которые особенно нравятся женщинам светским» (и не только светским). А тут он на распутье: Веру потерял и еще не знает, что есть на свете некая Бэла.

Обнаруживается заметное противоречие между умозрительными размышлениями и практической жизнью Печорина; впрочем, это следствие неустойчивости, несбалансированности его раздумий. Он записывает: «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастья, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!» А сам категорический противник брака! Потом случилась любовь Бэлы: тут уже не привязанность, а страстное чувство было бы неизменным. Но и эта любовь грела Печорина только месяца четыре… Печорин теоретизирует: «Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». (их «не боюсь» — а «злой жены»?). Но похваставшегося ждет печальный итог: «Моя любовь никому не принесла счастья…»

Любовь многое значит для человека, но жизнь принципиально многогранна.

Поверья? Это необходимо осмыслить, поскольку они становятся предметом обсуждения в «Фаталисте». Там завязка событий — «занимательный разговор: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников…» Печорин, возвращаясь к приюту на ночлег, при виде звездного неба размышляет, «что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах…»

Самый азарт, с которым написан «Фаталист», свидетельствует, насколько поднятые здесь вопросы значительны как для героя, так и для автора, его создателя. Печорин не просто философски мыслящая личность, это человек, имеющий мужество и решимость применить философскую идею к своей жизни, идущий до конца и не боящийся последствий. Он не созерцатель, а деятель»485. Необычное пари с Вуличем глубоко взволновало Печорина. «Доказательства существования предопределения (“русская рулетка” Вулича и его неожиданная, хотя и предсказанная гибель) представляется ему неопровержимыми. Однако Печорин изо всех сил сопротивляется искушению. Он подавляет подсознательное желание поверить в предопределение и, как и раньше, обращается к своему излюбленному средству — иронии» (с. 171). Исследователь видит психологическое подкрепление философской позиции героя: «С одной стороны, верить в иррациональное для Печорина — значит быть как все, признать свою ординарность, что для него совершенно невыносимо. <…> С другой стороны… рационалистическая рефлексия, характерная для многих современных Лермонтову интеллектуалов, мешает Печорину поверить в иррациональное (с. 172). Видимо, существует и разлад между разумом и чувством. «Печорин-аналитик пытается рассуждать логически, но в нем глубоко сидит подсознательное ощущение, что его жизнь направляется таинственным роком, что он обречен на одиночество и постоянную неудовлетворенность и что ему суждено приносить несчастья другим и быть несчастным самому» (с. 169). Уточняется позиция автора: Лермонтов «симпатизирует типу рационалиста-скептика, отвергающего наивную веру и мировую гармонию и покорность судьбе. <…> Его Печорин, в силу своего характера и склонности к философскому скептицизму, не может не бунтовать против традиционных ценностей (в том числе и против веры), и в этом Лермонтов-интеллектуал разделяет многие его взгляды. Однако Лермонтов-поэт верит в иррациональное и признает бесперспективность рационализма. Более того, во многих произведениях он выражает веру в судьбу» (с. 176).

Д. Е. Тамарченко между представлениями, что судьба человека написана на небесах и что светила небесные принимают участие в наших спорах, видит огромную разницу: «Первое представление обрекает человека на пассивность, покорность судьбе… Второе представление возбуждает активно-действенное отношение к жизни»486

.