«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Но тут хотелось бы вспомнить пословицу: всякое сравнение хромает (что отнюдь не убавляет активной роли сравнений в искусстве). Чтобы сравнения хромали меньше, полезно наряду с устанавливаемым сходством видеть и различия сравниваемых предметов. Различия сходного у Лермонтова хорошо подмечает В. Б. Катаев: «У Лермонтова правом голоса, правом исповеди и вынесения оценок обладает только главный герой, незаурядная личность — Печорин. Можно лишь догадываться о том, что и в Грушницком, этом измошенничавшем душевно человеке, идет внутренняя борьба. Об этом говорит мимолетное замечание его “прокурора” Печорина да фраза самого Грушницкого: “…я себя презираю, а вас ненавижу”, — и это единственное выражение внутреннего мира персонажа на всем протяжении повести»290.

Признаться, однообразие описаний меня смущало, но указанный П. Дебрецени источник ситуацию объяснил. Если, к примеру, обратиться к сцене свадебного пира, открывающей пушкинскую поэму «Руслан и Людмила» (поэма отчасти ученическая, но под нашим углом зрения это даже момент значительный), можно увидеть, что обобщение здесь главенствует над индивидуализацией. Выделены три соперника Руслана. Психологически они резко отличаются друг от друга, что позже будет показано, но первоначально они введены в повествование приемом суммарной характеристики.

В унынье, с пасмурным челом,

За шумным, свадебным столом

Сидят три витязя младые;

<…>

Потупили смущенный взгляд:

То три соперника Руслана:

В душе несчастные таят

Любви и ненависти яд.

<…>

Все трое бледны и угрюмы,

И пир веселый им не в пир.

Первичные индивидуальные характеристики («воитель смелый», «крикун надменный», «полный страстной думой») в суммарную «бледность и угрюмость» вписываются не вполне органично. (Зато по литературным произведениям «бледность» шагает весьма широко). Стало быть, подобный (назовем прямо) штамп следует признать неизбежным на длительном пути развития литературы: сердиться на него нет надобности, но и завышать его цену — тоже.

В. И. Влащенко ведает, что «эпитет бледный является одним из элементов романтического стиля и часто появляется в тексте романа…» Это не мешает исследователю штамп понять как нечто особенное: «Но природа искусства такова, что художественный текст не является однородным, и в нем неизбежна иерархия разных смыслов многозначного слова, детали, образа…» Хороший тезис! Но он использован в подпорку откровенного субъективизма: «С нашей точки зрения, самая загадочная или даже таинственная странность выражена так: “Ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет…”»291. Бывает и так, что любая деталь, почерпнутая у любимого писателя, уже в силу этого получает теоретическое оправдание: «Одним из лейтмотивов романа “Герой нашего времени”, да и других лермонтовских произведений, является признак бледности. Его устойчивая повторяемость не просто обусловлена влиянием романтической образной фразеологии, но имеет системный характер. <…> …этот семантический повтор приобретает особую художественную значимость и не кажется ни случайной деталью, ни романтическим штампом. <…> Бледность становится универсальной чертой лермонтовской концепции мира и человека»292.

Отмечу у Лермонтова единообразие такого приема: в живой речи большинство персонажей одинаково требует к себе внимания. Максим Максимыч: «Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь!..»; «Послушай, слепой! — сказал Янко…»; «Послушай, — сказал Грушницкий очень важно…»; доктор Вернер: «Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли про их заговор?..»; княгиня Лиговская: «Послушайте, мсье Печорин!..»; «Послушай, — говорила мне Вера…»; «Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила…». Вера употребляет эту форму устной речи даже в письме: «Послушай, ты должен принести эту жертву…»

Учтем: в книге трое рассказчиков, а прием единый. Что касается Печорина, то его речь оснащается обращениями именно в пересказах: «Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись…»; «Послушай, моя пери…»; «Послушай, милая, добрая Бэла!»; «Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер…»; «Послушайте, Максим Максимыч, мы этак ее не довезем живую…» Сам он в своих записках устойчивой формой обращения активно наделяет собеседников, а в свою речь включает ее лишь единожды (в Фаталисте»): «Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место…»

Для сравнения отмечу, что аналогичные, но иные формы обращения к собеседнику используются значительно реже: «Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя…»; «Скажите-ка, пожалуйста, — продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне…»; «вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости…»; «Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич…»; «Помилуйте! — говорил я ему <лекарю>…»