Герцог

— Я… — Герцог обрел голос и заговорил внятно: — Я вот что хочу оговорить. Я слушаюсь тебя не по слабости здоровья и не потому, что сам не могу справиться. Я не против того, чтобы несколько дней поваляться в больничке. Если вы с Хелен решили за меня, я не возражаю. Чистые простыни, ванны, горячая пища. Сон. Чего лучше? Но только несколько дней. Шестнадцатого я должен быть у Марко в лагере. Это родительский день, он меня ждет.

— Согласен, — сказал Уилл. — Вот это правильный разговор.

— Как раз неделю назад, в Нью-Йорке, я тешил себя мыслью о больнице.

— Разумная была мысль, — сказал брат. — Тебе нужны покой и присмотр. Я и для себя обдумываю эту возможность. Рано или поздно мы все нуждаемся в таком отдыхе. Так, — он взглянул на часы, — я просил своего врача позвонить в здешнюю больницу. В Питсфилде.

Едва Уилл выговорил эти слова, Мозес резко дернулся вперед. Он лишился языка и мог только отрицательно мотать головой. Видя такое, и Уилл изменился в лице. Наверно, слишком неожиданно брякнул это слово: больница, наверно, надо было действовать потихоньку, осторожно.

— Нет, — сказал Мозес, продолжая мотать головой. — Нет. Ни за что.

Теперь и Уилл смолк, сохраняя на лице обиженное выражение человека, совершившего тактическую ошибку. Мозес без труда представил себе, что говорил Уилл Хелен, уплатив за него залог, и какой встревоженный совет они держали по его поводу. («Что же делать? Бедняга Мозес, все это вполне могло свести его с ума. Давай, по крайней мере, покажем его специалистам».) Хелен преклонялась перед мнением специалистов. Мозеса всегда забавляло, с каким благоговением она говорила: «по мнению специалистов». Они, значит, пошли к терапевту Уилла и попросили осторожненько организовать что-нибудь в Беркширах.

— Я думал, мы договорились, — сказал Уилл.

— Нет, Уилл. Никаких больниц. Я понимаю, вы поступаете как полагается брату и сестре. И чувствую искушение поддаться вам. Для такого человека, как я, это соблазнительная мысль: покой и присмотр.

— А почему нет? Найди я в тебе улучшение, я бы не стал поднимать этот вопрос, — сказал Уилл. — А ты посмотри на себя.

— Понятно, — сказал Мозес. — Но едва я начал здраво соображать, как ты хочешь сплавить меня психиатру. Ведь вы с Хелен о психиатре договаривались, верно?

Уилл, взвешивая мысли, молчал. Потом, вздохнув, ответил: — А чем тебе это повредит?

— Неужели, обзаводясь женами, детьми и забравшись в эту дыру, я показал себя большим безумцем, чем папа с его бутлегерством? А мы не считали его сумасшедшим. — Мозес улыбнулся. — Помнишь, Уилл, его фальшивые этикетки: «Белая лошадь», «Джонни Уокер», «Хейг и Хейг»? Бывало, сядем к столу, на столе миска с клейстером, а он разложит этикетки и скажет: «Ну, ребята, что у нас сегодня?» — и мы кричим на разные голоса: «Белая лошадь», «Тичерз». От плиты пышет жаром. Угольки, как кровавые зубы, падают в зольник. А какая прелесть были его темно-зеленые бутылки. Сейчас таких не выдувают, да и стекла такого не делают. Моей фавориткой была «Белая лошадь».

Уилл мягко рассмеялся.

— Хорошее дело — прилечь в больницу, — сказал Герцог. — Но это будет неправильно. Мне пора кончать мороку с моим проклятьем, я вроде бы начинаю разбираться, что к чему. Я отчетливо понимаю, чего мне следует избегать. И вдруг снова улечься в постель с этой штукой и целоваться с ней. Вместо Маделин. Которая, похоже, удовлетворяла специфическую потребность.

— Что ты имеешь в виду, Мозес? — Уилл опустился на диван рядом с ним.

— Очень специфическую. Не могу определить. Она привнесла в мою жизнь идеологию. Что-то из области катастрофического. В конце концов, мы живем в идеологический век. Даст Бог, она не будет делать отцом каждого, кого полюбит.

Уилл улыбнулся такому повороту мысли.

— Что ты тут собираешься делать?

— Останусь пока. Отсюда недалеко до лагеря Марко. Вот и дело: если Дейзи разрешит, заберу его сюда на следующий месяц. А сейчас вот что: отвези-ка ты меня с велосипедом в Людевилль, я договорюсь насчет света и телефона. Потом ко мне поднимется Таттл и скосит траву. А миссис Таттл, может, приберется. Такие у меня дела. — Он встал. — Налажусь со свежей водой, куплю хорошую еду. Пошли, Уилл, подвези меня до Таттла.

— Кто он такой, этот Таттл?

— Он тут всем заправляет. Украшение и гордость Людевилля. Видный из себя парень. Снаружи застенчивый, но это для простаков. Настоящий лесной дух. Свет включает в течение часа. Знает решительно все. Запрашивает дороговато, но очень стесняется при этом.

Когда они подъехали, Таттл стоял у своих высоких, маломощных, допотопного вида бензонасосов. Худой, морщинистый, с жилистыми руками, поросшими мучнисто-белым волосом, в хлопчатобумажной малярной кепке, жующий пластиковую зубочистку вставными зубами (чтобы отвыкнуть от курения, как он однажды объяснил Герцогу). — Я знал, что вы у себя, мистер Герцог, — сказал он. — С возвращением.

— Как вы узнали?

— По дыму из трубы, это, во-первых.

— А во-вторых?

— Дама одна прорывалась к вам по телефону.

— Какая дама? — спросил Уилл.

— Насчет вечеринки в Баррингтоне. Она оставила номер.