Герцогиня и "конюх"

   Казалось бы, трагическое вдовство могло избавить несчастную русскую царевну от заключения в Митаве. Но не тут-то было. Петр опять-таки ради политических соображений отправил ее в Курляндию. После смерти Фридриха-Вильгельма герцогский жезл Курляндии достался в руки последнего потомка Кетлеров, первоначальных герцогов Курляндии, семидесятилетнего Фердинанда. Трусливый и слабый, не любимый народом, чувствуя свою неспособность управлять герцогством, он, проживая в Данциге, отказался явиться в Митаву, и вместо него кукольным герцогством стал управлять совет обер-ратов, людей, думавших более "о добром пиве и кнастере", чем о государственных делах.

   Отправив в Митаву свою племянницу Анну, Петр назначил резидентом Курляндии Петра Михайловича Бестужева. Кроме назначения на должность полномочного резидента, он был командирован туда и в качестве гофмаршала вдовствующей герцогини.

   И началось "великое сидение" Анны Иоанновны в Митаве, продолжавшееся без малого семнадцать лет. Вступив туда совсем юной, двадцатилетней, она вырвалась из курляндского пленения, чудом сделавшись русской императрицей, женщиной уже пожилой, тридцатисемилетней, надломленной, раздраженной на всех и на все озлобленной.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

ГЕРЦОГИНЯ И РЕЗИДЕНТ

   Над Митавой стояло еще солнце, хотя оно и близилось к закату. Своими прощальными, нежно-ласковыми лучами оно золотило черепичные крыши домов" зелень садов и особенно играло на шпицах кирок.

   Один лишь герцогский замок, это мрачное, типичное жилище средневековых феодалов, с его толстыми, выпуклыми, неуклюжими стенами, с его узкими, готическими окнами, с его подъемным мостом, весь полный какого-то мистического ужаса, казалось, был глубоко равнодушен в закатной улыбке великого жизнедавца. Ни один солнечный блеск не играл на темном камне.

   Не веселее было и внутри замка старых Кетлеров, в котором томилась, проклиная свое царственное происхождение, Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская.

   Мрачные комнаты с готическими потолками, залы с потемневшими амбразурами окон, вой и свист ветра в старых печах навевали на нее какой-то непреодолимый страх, жуткость, робость. По ее приказанию все залы замка, лишь только, бывало, стемнеет, освещались массой свечей, вставленных в канделябры. Но даже эти канделябры навевали на нее еще больший страх.

   -- Не люблю я их... боюсь их... Какие-то рогатые, "когтистые" звери... -- часто шептала Анна Иоанновна сама про себя, тихонько творя крестное знамение.

   И в эти секунды ей с поразительной наглядностью представлялись картины тихого, безмятежного житья в богобоязненном селе Измайлове.

   Матушка... сестры... странницы... "говорливые" бабы и девки... Заведут, бывало: "А послухайте, царица-матушка и царевны распрекрасные, сказ про то, как явился одного раза молодчик, разудалой прынц-красавец". И Анна Иоанновна, вся охваченная жгучим порывом воспоминаний, частенько забывала о своем положении, о том, что она -- герцогиня Курляндекая. Она давала резкий звонок, из своих "покоев", но вместо "говорливой" матушки к ней быстро входила какая-нибудь то обер-гофмейстерина, то просто -- гофмейстерина.

   -- Ваша светлость изволите звать? -- на чистейшем немецком языке спрашивала вошедшая.

   Вздрагивала тогда "герцогиня", недоумевающе-испуганно глядела на вошедшую и отрывисто бросала:

   -- Ах, нет, я не вас звала... Ступайте!

   И, когда та уходила, племянница великого Петра склоняла свою голову на руки и плакала холодными, едкими слезами.

   -- Одна! Одна! Разве его считать?.. -- проносился тоскливый шепот в комнате.

   И так шли годы, долгие годы...

   Но вот уже несколько недель до того момента, с которого начинается наш роман, Анна Ивановна (ее так и величали при дворе "Ивановной") стала неузнаваема: весела, бодра, жизнерадостна.

   Какая-то волшебная, чудесная перемена произошла с митавской пленницей-затворницей. Куда девались ее апатия, ее сонливость, ее раздражительность! В самой ее фигуре, рыхлой, склонной к изрядной полноте, появились подвижность, порывистость движений; в глазах засиял блеск еще молодой женщины, мучительно-страстно хотевшей любить и быть взаимно любимой.

   В этот тихий, наступивший над Митавой вечер Анна Иоанновна взволнованно ходила по будуару, убранному роскошно, но тяжело, неуклюже. Она то и дело поглядывала на фарфоровые часы "венецейской" работы. Видимо, она кого-то нетерпеливо ожидала.

   -- Наконец-то! -- воскликнула герцогиня, когда дверь будуара тихо растворилась и на пороге появилась фигура высокого, пожилого, но все еще красивого человека.

   Это был гофмаршал ее светлости и резидент российского двора Петр Михайлович Бестужев.

   Заметная седина уже тронула его волосы, но лицо было моложаво, приятно. Это был тип настоящего русского вельможи-царедворца.

   При порывистом восклицании Анны Иоанновны Бестужев еле заметно улыбнулся тонкой царедворской улыбкой, а затем, не торопясь, подошел к герцогине и, целуя руку, спросил:

   -- Ваша светлость изволили ожидать меня с таким лестным для меня нетерпением?

   Анна Иоанновна, с досадой вырвав руку, воскликнула: