Гёте. Жизнь как произведение искусства

Подобно тому, как, прикладывая к уху раковину, мы воображаем, будто слышим шум моря, медитирующий поэт при виде этого «творения», или «сосуда», т. е. этого особо значимого для него черепа мысленно переносится к иному морю, «в чьих струях ряд все высших видов явлен». Перед его внутренним взором разворачивается вся история природы с ее бесконечными метаморфозами. И, словно выброшенный на берег этой великой истории, лежит перед ним этот череп, и созерцающему его открывается истина:

Того из всех счастливым назову я,

Пред кем природа-бог разоблачает,Как, плавя прах и в дух преобразуя,

Она созданье духа сохраняет.

Незадолго до своей собственной смерти Гёте, глядя на череп Шиллера, вновь выразил свою веру в нетленность «созданья духа». Однако и этот дух – это все еще природа, а именно «природа-бог».

Здесь нельзя не почувствовать интенсивность присутствия умершего друга в жизни Гёте, и поэтому вряд ли кому-то покажется странным, что с публикацией их переписки Гёте связывал очень большие надежды. «Это будет великий дар, – пишет он 30 октября 1824 года Цельтеру, – преподнесенный не только немцам, но и, пожалуй, всему человечеству. Два друга, из которых каждый постоянно подталкивают другого к новой ступени, всякий раз открывая ему свою душу. У меня это вызывает странное чувство, ибо я узнаю, каким был много лет назад»[1747].

Когда переписка наконец вышла в свет, реакция читателей была довольно сдержанной, а отзывы критиков – неоднозначными. Гёте пришлось признать, что эпоха, характер которой сложился в том числе под влиянием его самого и Шиллера, безвозвратно канула в прошлое, но в то же время она была недостаточно далека от современности, чтобы казаться чем-то ценным и значимым. В отношении к ней преобладало либо полемическое отмежевание, либо несколько безучастное восхищение героями тех лет. Так, например, Бёрне увидел в этой переписке блуждание «по проторенным дорогам эгоизма»[1748]

, тогда как Фарнхаген фон Энзе с благодарностью восприняла ее как подарок, «делающий жизнь несравненно богаче»[1749].

Гёте, впрочем, не стал впадать в уныние. Что поделаешь, времена изменились, и нынешняя эпоха не сильно в нем нуждается, однако не стоит робеть – и для его трудов снова настанут лучшие времена. Свою убежденность, устойчивую к разочарованиям, он высказал в письме к Цельтеру: «Молодые люди слишком рано пробуждаются, а затем их подхватывает вихрем времени. Богатство и быстрота – вот чему дивится мир и к чему стремится каждый. Железные дороги, ускоренные почты, пароходы и всевозможнейшие средства сообщения – вот чего ищут образованные люди, стремясь к чрезмерной просвещенности и в силу этого застревая в посредственности». После чего, как и во многих других письмах последних лет его жизни, следует упрямое отстаивание права быть таким, какой он есть: «Давай же по мере возможности придерживаться убеждений, в которых мы выросли. Мы и, быть может, еще немногие будем последними людьми эпохи, которая не так скоро повторится»[1750].

Карл Фридрих Цельтер, которому адресовано это знаменитое и часто цитируемое письмо, был каменщиком, владельцем строительного предприятия в Берлине и композитором, а после смерти Шиллера стал еще и лучшим другим Гёте. Его отличало поразительное жизнелюбие. Цельтер возглавлял одну из самых успешных строительных фирм в городе, превосходно владел мастерством каменщика, был главой многочисленного семейства, обладал большим состоянием и влиянием в городе, на окружающих производил впечатление человека надежного и решительного, говорил на берлинским диалекте и блистал природным остроумием, разбирался в людях, был умен и уверен в себе, а также честен до грубости. При всем этом мог быть нежным и тонко чувствующим – он с интересом улавливал едва ощущаемые движения души собеседника точно так же, как с интересом решал сложные математические задачи. Он любил музыку и изучал ее столь же добросовестно, как делал все, за что бы ни брался. Композиторскому искусству он учился у придворного композитора Карла Фридриха Кристиана Фаша, у которого брал уроки музыки Фридрих Великий. Летом он выходил из дома в три часа утра, чтобы пешком дойти до Потсдама, где жил Фаш, и к обеду вернуться на стройку в Берлин. С 1780-х годов он сочинял главным образом песни и произведения для хора, что дало повод некоторым недоброжелателям, в частности, Шлегелям, для насмешек над «музицирующим каменщиком». Однако глупые остроты завистников-интеллектуалов, не сумевших организовать свою жизнь, нисколько не смущали этого сильного духом человека. В 1791 году он принял деятельное участие в основании Певческой академии в Берлине, которая вскоре стала главным учреждением музыкального образования для третьего сословия и послужила примером для многочисленных певческих кружков и мужских хоровых объединений. Цельтер в немалой степени способствовал тому, что в XIX веке немцы стали еще и поющей нацией.