Гетманские грехи

Было еще не поздно; отдохнув немного, подкоморий направился в монастырь. Но, когда он попросил провести себя к ксендзу Елисею, пришлось обратиться за разрешением к настоятелю, так как никто здесь не знал подкомория. Отец Целестин, расспросив подробно приезжего и дав ему понять, что святой человек отличается некоторою резкостью и странностями, позволил ему пройти в его келью. Это был час, когда старец кормил своих воробьев; увидев входившего к нему незнакомого человека, он закрыл окно и сделал несколько шагов навстречу гостю.

- Проезжая через Хорощу, я счел бы грехом со своей стороны, - сказал подкоморий, - если бы не пришел поклониться святому отцу... Я горжусь тем, что меня связывают с вами кровные узы.

- Дитя мое, - отвечал отец Елисей, - у меня нет другого родства, кроме Отца в небе и братьев-доминиканцев на земле.

Подкоморий поцеловал ему руку.

- Я женат на Терезе Кежгайло, - сказал он.

- На здоровье, мое дитя, - отвечал отец Елисей.

Разговор не клеился; подкоморий не без основания догадался, что отец Елисей, очевидно, поддерживал отношения с Паклевскими и был предубежден против него.

- Кроме того, что я хотел поклониться вашему преподобию, - сказал он, - я приношу вам жалобу на прием, сделанный мне Паклевскими, от которого у меня сердце разрывается.

- Как же это так? - спросил старик.

- Они знать меня не хотят и даже не разговаривают со мной.

- А раньше вы были знакомы? - спросил монах.

- Мы и не могли быть знакомы, - сказал подкоморий, - свято соблюдая заповедь Божию, я должен был слушаться воеводича как отца; а он не позволял нам встречаться.

- Боже мой! - заметил отец Елисей. - Как же приятно слышать о таком послушании заповеди и родительской власти! Вот-то, верно, болело у вас сердце!

Подкоморий вздохнул.

- Скажу вам правду, ваше преподобие: как только покойный закрыл глаза, я летел сюда как одержимый, чтобы с открытым сердцем протянуть им руку! И что же? Паклевская приняла меня с презрением, а сын ее - как чужого. Даже говорить не желал. Я уехал от них в слезах...

Бедняга вытер сухие глаза. Отец Елисей слушал и смотрел.

- Это нехорошо вышло, - сказал он.

- А нельзя ли уговорить их, чтобы они одумались? - сказал подкоморий. - Если они меня не хотят слушать, то, может быть, голос святого капеллана...

Он еще раз поцеловал его руку. Отец Елисей улыбался.

- Мой голос, - сказал он, - не много значит в мирских делах, да к тому же я, как чужой им, могу заблуждаться. Думается мне вот что: Беата, сестра вашей жены, долгие годы жила в отчуждении от семьи и терпела нужду; дайте ей доказательство вашей любви - не в словах, а на деле, - это заставит ее одуматься, она, наверное, ничего от вас не примет, но должна будет признать, что вы относитесь к ней по-братски.

- А если примет? - живо и неосторожно промолвил подкоморий.

На этот раз старик рассмеялся громко.

- Отец мой, - объяснил Кунасевич, - у нее только один сын и то такой, что для него свет не будет темен; а у меня четверо заморышей, и все такие худые, несчастные, которым нужно что-нибудь оставить, потому что они сами ничего не сумеют заработать... Но, в конце концов, дорогой отец, - что важно? Дело - делом, пусть люди судят, а правительство утверждает приговор; но ведь мне всего важнее любовь и мир, да добрый пример...

- Это все очень хорошо, - сказал отец Елисей, - ну, так что же?

- Я обращаюсь, отец, к вашему заступничеству, чтобы мне не вернуться со стыдом, - горячо заговорил Кунасевич, - вот я вернусь домой, жена придет в отчаяние...

Старец задумался.

- Хорошо, я помирю вас и выпрошу вам прощенье, потому что вы виноваты, - сказал он неторопливо, - но вы дайте мне письменное обещание, что ни в чем не будете противиться воле покойного.

- Письменное обещание? Собственноручно? - возразил подкоморий. - Я? Scripta manet, отец! Ты хочешь, чтобы я связал себя собственноручной подписью? Во имя Отца и Сына! Да за кого же вы меня принимаете? Хе, хе!

Вся эта речь, произнесенная совершенно изменившимся тоном, обнаруживала ясно, что подкоморий совсем не знал отца Елисея и относился к нему, как к обыкновенному человеку, с которым можно было разговаривать по-человечески.

Старец поднял руки.

- Сколько тебе лет? - спросил он.

Подкоморий стоял молча, не понимая цели вопроса.

- Лет? Мне? Praeter propter, метрику сожгли, но известно, что я родился при Саксонце; полвека с лишком на моих плечах.

- А сколько думаешь еще прожить? - сказал ксендз.

Этот второй вопрос окончательно огорошил Кунасевича.

- Это воля Божья. Кто же знает, сколько кому предназначено...

- Судя по-человечески, тебе, дитя мое, осталось прожить десяток-два, - сказал отец Елисей, - но как же ты заботишься, чтобы озолотить этот остаток жизни, не думая о вечности? Боишься собственноручного заявления, готов судиться, чтобы урвать что-нибудь для себя и детей, и не побоишься взвалить тяжесть на душу, лишь бы мошна была полна. Ох, бедный ты мой!

Он сложил руки.

- Дорогой отец, - сказал подкоморий, - я пришел сюда не для проповеди, а за помощью и советом.

- Я и даю тебе совет, как могу: заботься больше о душе, чем о мошне.