Гибель адмирала Канариса

– …Что этот каналья абвер-адмирал казнен? Как можно? Что-что, а Народный суд у нас работает преданно и безотказно, даже после гибели незабвенного Роланда Фрейслера[68]. Хотя некоторым казалось, что после казни, совершенной над ним американскими пилотами, германское правосудие развалится.

– В таком случае, еще раз простите, группенфюрер, но…

– Будет вам без конца, подобно провинциальному интеллигентику, извиняться. Как офицер гестапо, которому приходилось длительное время работать с врагами рейха, вы, полицейский Кренц, должны были бы знать, что казнить преступника – еще не значит совершить надлежащее ему возмездие. Порой они несоразмеримы.

– Но, выполняя ваше распоряжение, я лично присутствовал при казни и могу засвидетельствовать…

– Ну, допустим, вы сами рвались во Флоссенбюрг, – проворчал Мюллер. – Я всего лишь дал согласие на вашу поездку и на последнюю встречу с адмиралом.

– Но рвался я туда исключительно в интересах дела. Что же касается казни Канариса, то, в отличие от казни генерала Остера и пастора, проведена она была со всей возможной жестокостью: железный ошейник, медленное удушение и все прочее… Агония адмирала…

– Меня не интересуют подробности его агонии! – сорвался Мюллер. – Что вы заладили, Кренц?!

– Просто я помню ваши наставления по поводу способов ужесточения…

– Ужесточения требовал не я, а Кальтенбруннер! – буквально прорычал Мюллер. – Вы слышали меня, Кренц, его требовал обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер! И, следует полагать, что при этом он исполнял волю самого фюрера, – тотчас же подстраховался он.

– Значит, мне не следует излагать подробности казни в специальном рапорте? – следователь оставался верным своей профессиональной занудности. – Или же стоит составить его так, чтобы..?

– …Меня больше интересует другое, – не желал выслушивать его уточнения Мюллер. – С чего это вдруг вы, Кренц, попытались выступать в роли пастора?

– Меня проще назвать безбожником, нежели пастором.

– До сегодняшнего дня мне тоже так казалось. Но слишком уж долго вы «исповедовали» своего адмирала.

– Обычная беседа следователя с заключенным, – огрызнулся Кренц, с опаской поглядывая на появившегося в приемной коменданта лагеря, штурмбаннфюрера Нортюнга. За то недолгое время, которое Кренц провел во Флоссенбюрге, один из подчиненных Нортюнга выдал ему жестокую правду: немцев этот пятидесятилетний комендант-шведогерманец, с грубым и властным лицом вождя викингов, ненавидел с тем же испепеляющим презрением, с каким ненавидел русских и евреев. Но при этом всегда оставался на короткой ноге с Мюллером.

Остановившись в двух шагах от Кренца, шведогерманец несколько раз качнулся на носках сапог и взглянул на него с саркастической ухмылкой.

– А что касается возмездия… – не ведал страхов своего подчиненного шеф гестапо. – Предательство рейха действительно следует наказывать смертной казнью, но не только. Не нужно забывать еще и о казни дискредитацией и забвением.

– Казни дискредитацией? – меланхолически пробормотал Кренц.

– И забвением, Кренц, – со все с той же нагловатой ухмылкой подсказал ему комендант, давая понять, что прекрасно знаком с характером подобных наставлений, – и забвением.

– Смысл возмездия, которое должно постигать предателей такого ранга и такой известности в народе, заключается именно в этом, – продолжал философствовать Мюллер, – в полной дискредитации и в полном забвении.

– Поучительная мысль, – вынужден был признать Кренц.

– С этим убеждением вы и должны немедленно сесть в самолет, чтобы прибыть в Берлин, пока еще представляется такая возможность. Он ждет вас на аэродроме, Кренц, это уже обусловлено. Тот же самолет, которым вы прибыли в Мюнхен. Не советую терять ни минуты. Всё!

Мюллер повесил свою трубку, а Кренц еще несколько мгновений держал свою на весу, словно надеялся, что она вновь отзовется голосом столь же сурового, сколь и коварного шефа.

Если бы Корнелий Кренц пытался быть честным перед самим собой, то признал бы, что Мюллер прав: он действительно рвался сюда, в Мюнхен, в Баварию. Но вовсе не для того, чтобы провоцировать адмирала на покаянные исповеди предателя. Суд над Канарисом служил всего лишь поводом для того, чтобы вырваться из Берлина, который вот-вот окажется в осадном положении.

– Как и следовало ожидать, Мюллер требует вас в Берлин? – поинтересовался Нортюнг, когда следователь, наконец, распрощался с трубкой.

– Вы, как всегда, проницательны, штурмбаннфюрер.

– «Проницательный» – это в данном случае не обо мне, это о «гестаповском мельнике», – уточнил комендант. – У вас еще есть время подумать об этом и по дороге до аэродрома, и в воздухе. Но хотел бы предупредить, что вы единственный человек, который знает теперь о Канарисе даже больше, чем знал о себе сам адмирал.

– И что из этого следует?

– В наше время это крайне опасно.

– Намек на то, что меня тоже могут убрать?

– Я в своих предположениях так далеко не заходил, – пожал борцовскими плечами шведогерманец, – но ошейник адмирала на всякий случай сохраню.