Гиганты и игрушки

Таро оказался запуганным, замкнутым, молчаливым, — словом, был исковеркан гораздо больше, чем я предполагал. Пока я беседовал с госпожой Ота, он сидел очень прямо и неподвижно, словно застыл. Не шелохнется, не поведет бровью. Такой воспитанный, сдержанный, невозмутимый маленький джентльмен. Я принимал их в комнате, служившей мне кабинетом, гостиной и спальней одновременно. Стены ее увешаны детскими рисунками, обычно вызывающими у новых учеников восторг и острое любопытство. В окно лился яркий свет послеполуденного солнца. А Таро сидел, не двигаясь, и с тоскою смотрел на пыль, густым слоем покрывавшую стол. Лишь когда мачеха произносила его имя, мальчик бросал на меня быстрый взгляд. В его смышленых глазах мелькал испуг. Но, убедившись, что я на него не смотрю, он тотчас же успокаивался, и на его бледном, красивом лице появлялось прежнее безразличное выражение. Я поглядывал на него украдкой и всем своим существом чувствовал, как он изранен.

У детей — свой особый запах. Он идет даже от моих рук. Я им так пропитался, что порою мне кажется — у меня детская кожа. Чуть сладковатый резкий запах влажной соломы и высыхающей на солнце травы. Он ручейками стекает с ребячьих рук, ног, шей, и когда дети надвигаются на меня, я чувствую их тепло. А у Таро этого тепловатого сладкого запаха не было. Взгляд мальчика время от времени скользил по детским книжкам, завалившим полки, по детским рисункам на стенах, но лицо его оставалось безразличным. Мою комнату наполняли пойманные и закрепленные на бумаге ребячьи эмоции, рисунки смеялись, визжали, веселились, мечтали. Но все это словно не трогало Таро, не доходило до него. Казалось, он может просидеть вот так вот, не шевелясь, и час, и два, и три. Лишь время от времени он поправлял свой костюмчик, чтоб не измялся. Я посмотрел на его чинно сложенные на коленях руки с вычищенными, аккуратно подстриженными ногтями, и мне почудилось — передо мною сидит ухоженная комнатная собачка.

— Учится он хорошо, не капризничает. Но какой-то он несамостоятельный, беспомощный. Усадишь его рисовать — рисует кукол или тюльпаны, а ведь он мальчик. Правда, муж говорит: ничего, лишь бы по основным предметам успевал, а уметь рисовать вовсе не обязательно. И все-таки…

Хоть госпожа Ота и жаловалась на беспомощность пасынка, чувствовалось, что она гордится его воспитанностью. Если бы я не знал, что и как, то, вероятно, принял бы ее за родную мать Таро. Держалась и разговаривала она скромно, с достоинством. Платье на ней было простой и строгой расцветки. Может, она и навязывается Таро со своей опекой — не знаю. Но уж, во всяком случае, никак не похожа на любительницу развлечений, этакую пустенькую веселую дамочку, какою ее изображал Ямагути.

Она сидела передо мной серьезная, чинная, как и подобает матери такого большого мальчика, второклассника, но не могла притушить блеска своей молодости. Порою в каком-нибудь жесте, в выражении глаз прорывалась неуемная живость. Когда она поднимала руку или поворачивалась, под платьем угадывались изящные линии ее гибкого тела. Гладкий подбородок, упругая шея, нигде лишнего жира.

— Должно быть, вы знаете — муж страшно занят. Совсем не может уделять ему время. Так что я сама купила Таро учебник рисования. Впрочем, я ничего в этом не смыслю. Усадишь его рисовать, но стоит только отвернуться, как он тут же бросает.

Госпожа Ота с горькой усмешкой раскрыла альбом Таро. Она переворачивала страницы, показывала мне каждый рисунок и подробно объясняла, как добилась успеха в том или ином случае. Таро сидел все в той же позе хорошо воспитанного мальчика и внимательно слушал. Я взял у нее альбом и незаметно перевел разговор на другую тему.

Как любая мать, хоть сколько-нибудь разбирающаяся в детских рисунках, она пыталась разгадать душевное состояние мальчика. Но нельзя ж это делать в его присутствии! В таких случаях взрослые, желая ребенку добра, лишь причиняют ему ненужную боль. Ведь рисуя, дети пытаются исправлять действительность на свой лад, а тут кто-то грубо вторгается в их душевный мир, и им от этого больно, словно их режут по живому, да еще посыпают рану солью… Словом, мне вручали комочек скованной ужасом плоти. А безразличие мальчика — просто тонюсенькая защитная пленка. Дети — те же эзоповские лягушки. Мать невзначай обронит резкое слово, и они уже съеживаются. Потом эта скованность начинает их мучить, а откуда она — им не понять.

Я вскипятил на электрической плитке чай, подал чашки и завел разговор на общие темы, пытаясь попутно выяснить, в какой обстановке живет Таро. Госпожа Ота рассказала, что у него есть домашний репетитор и учитель музыки. Очевидно, ей в голову не приходило, что непрерывная муштра убивает в мальчике всякую внутреннюю свободу. Потом я коротко изложил ей свой метод преподавания и обещал, что посоветуюсь относительно Таро с Ямагути. Госпожа Ота вздрогнула. Я удивился — это так не вязалось с ее выдержкой и скромным достоинством.

— Нет, на него нельзя положиться! — произнесла она шепотом — вероятно, чтоб не услышал Таро.