Гёте

Гёте часто проводил целые дни около Максимилианы. Она играла на клавесине, а он аккомпанировал ей на контрабасе или декламировал свои последние стихи. При расставании он каждый раз добивался назначения свидания на следующий день. А когда он уходил, она с тяжёлым сердцем опять оказывалась среди бочек с сельдями, кувшинов с маслом и запасов голландского сыра. Правда, муж вечером возвращался со склада, но он говорил только о повышении цен на муку или о вздорожании провоза товаров по Рейну. Она отвечала с рассеянным, скучающим видом и зевала. Зато он мог наблюдать, какой радостью загорались её тёмные глаза при появлении Гёте. Поэт садился около её табурета, и начиналась беседа, сверкающая остроумными парадоксами. Положительно, этот щёголь начинал раздражать мужа своей улыбкой обольстителя, манерами юного властелина и непомерной самоуверенностью. Бакалейщик брюзжал. Максимилиана, конечно, заступалась за поэта. Начинались семейные сцены. Однажды Брентано грубо обошёлся с Гёте. Тогда, чтобы охранить его от оскорблений, а себя от неприятностей, молодая женщина упросила своего друга приходить значительно реже.

Круг «Вертера» заключался. Вецларская идиллия породила завязку и дала обстановку. Самоубийство Иерузалема послужило развязкой. Горький опыт жизни во Франкфурте после возвращения навеял на Гёте атмосферу романа. Сама жизнь помогала ему. Привет вам, грубые выходки Брентано! Без них чего-то не хватало бы в «Вертере». Братская доброта Кестнера мало шла к мрачному колориту романа: грубая ревность и угрюмый характер бакалейщика помогли Гёте дорисовать облик соперника, установить нить событий и ускорить их бег к роковой развязке.

Теперь чего же ждать? Всё готово! Он заперся в своей мансарде и «почти бессознательно и как бы во сне» написал в один присест, меньше чем за месяц, «Страдания молодого Вертера». Шарлотта романа взяла от Максимилианы её чёрные глаза и кое-какие черты характера, читала, как она, Клопштока и Руссо. Альберт заимствовал у торгаша Брентано его угрюмую ревность и мещанские взгляды. В Вертере воплотилась болезненная чувствительность, приступы которой овладевали Гёте в Зезенгейме и Вецларе и от которой мог погибнуть менее сильный духом человек.

Роман утвердил освобождение и выздоровление поэта. «Я чувствовал себя как после искренней исповеди, я вновь был свободен и весел и смело мог начать новую жизнь».

Гёте если не бросил, то, во всяком случае, поднял, расшевелил и рассеял по свету семена великой романтической эпидемии. Болезнь века, зревшая в глубине человеческой души, вошла в литературу и благодаря ей распространилась с быстротой заразной болезни. Гёте жил, был прославлен, но сколько юношей под сенью плакучих ив пускало себе пулю в лоб!

Глава V

РОМАНТИК И АРИСТОКРАТКА

Успех «Вертера» был необычайным и сразу сделал двадцатипятилетнего Гёте самым знаменитым писателем Германии. Письма и посещения посыпались на него. Дом у Оленьего Рва стал местом паломничеств, хотя и лестных, но часто стеснительных. Каждому хотелось увидеть автора «Вертера», узнать образ его жизни, понять, как он сумел извлечь из своей исстрадавшейся души звуки, которые потрясли мир. Были посетители всякого звания и рода — от маленьких горожанок с чувствительным сердцем до высокопоставленных лиц, заезжающих по пути. Было, конечно, и много авантюристов, рассчитывающих использовать наивность опьянённого успехом поэта и пожить на его счёт.

Летом 1774 года во Франкфурт прибыли два пророка того времени: мистик-богослов Лафатер[61]

и педагог Базедов[62]. Трудно представить себе более разных людей: Лафатер — высокий и задумчивый, с музыкальным голосом, прекрасным лбом, окаймлённым тёмно-русыми кудрями, с большими нежными глазами под широкими веками; Базедов — коренастый, пузатый толстяк с одышкой, в жирном парике, с хриплым голосом и маленькими острыми чёрными глазами, глубоко сидевшими под расходящимися бровями. Насколько первый был мягок и набожен, настолько второй резок и рассудочен. У цюрихского пастора были от природы вкрадчивые манеры. Немецкий реформатор, не стесняясь, выставлял напоказ свои цинизм и грубость. Один, вдохновлённый верой в евангельское милосердие, старался привести людей к Христу. Другой, пылкий теоретик филантропии, пытался ударами дубины обратить их в религию природы и деизм Жан-Жака[63]; он хотел учить и воспитывать юношество, а сам одурманивался дешёвым табаком, предавался разврату и колотил свою жену. Несмотря на это, его сильная индивидуальность привлекала Гёте, а стычки между обоими пророками только усиливали его заинтересованность и скептическое отношение. Проповедник Евангелия убеждал его не больше, чем рыцарь «Энциклопедии», но какие это были чудесные объекты «для психологических наблюдений, какие яркие типы, бесценные для того, кто задумывал тогда трагедию «Магомет»!