Гиперион

Вот наш «Гиперион», любимая! Немножко радости все же принесет тебе этот плод наших общих блаженных дней. Прости мне, что Диотима умирает[348]. Ты помнишь, мы с тобой когда-то не могли прийти здесь к единому мнению. Я полагал, что это неизбежно, ибо так была задумана книга. Дорогая моя, все, что в разных местах книги сказано о ней и о нас, о жизни нашей жизни, прими как благодарность, которая тем более правдива, чем более нескладно выражена. Если бы я мог у ног твоих воспитывать в себе постепенно художника, в тишине и на свободе, я верю, я стал бы им очень скоро, и об том тоскует мое сердце в ночных мечтах и среди бела дня, и часто оно преисполнено немого отчаяния.

Сколько слез пролили мы за эти годы, поняв, что для нас запретна радость, которую мы могли бы дать друг другу, но ведь это вопиет к небу, когда подумаешь, что нам, быть может, суждено погибнуть в расцвете наших лучших сил, потому что мы лишены друг друга. И знаешь, иной раз это делает меня таким молчаливым, потому что мне надобно остерегаться подобных мыслей. Твоя болезнь, твое письмо — все это вновь предстало перед моими глазами так ясно, — ах, лучше бы мне ослепнуть! Ты страдаешь, страдаешь постоянно, а я, мальчишка, могу лишь проливать над этим слезы! — Но что лучше, скажи мне, промолчать ли — или сказать друг другу, что творится в наших сердцах? Я долго притворялся трусом, щадя тебя, и делал вид, что со мною можно творить что угодно, будто я мячик в руках людей и обстоятельств и нет твердости в моем сердце, чтобы верно и свободно, осознавая себя вправе, биться за то, что мне дорого, жизнь моя! Я часто отказывался и отрекался от своей сокровенной любви, порою даже от мыслей о тебе, чтобы, насколько возможно, смягчить — ради тебя — эту злую судьбу. И ты, ты тоже все время боролась, кроткая, во имя покоя, ты стоически все терпела и молчала о том, чего нельзя изменить, ты скрыла и спрятала глубоко в себе тайну своего сердца, сделавшего свой единственный выбор, и потому часто нападает на нас странная хмарь, и мы уже не знаем, кто мы и что мы имеем, и почти не помним себя; эта вечная борьба и раздор в твоей душе медленно убивают тебя, и если не вступится бог, который успокоит эту бурю, то у меня не будет другого выбора, как либо погибнуть от тоски над нашей судьбой, либо забыть про все, кроме тебя, и вместе с тобой вступить на тот путь, который положит конец борьбе.

Я когда-то думал, что можно жить отречением, что, быть может, мы становимся сильнее тогда, когда решительно говорим «прости» надежде,

Из № 201. ИОГАННУ ГОТФРИДУ ЭБЕЛЮ

[Гомбург, по-видимому, в ноябре 1799 г.]

Я охотно дал бы Вам полный отчет о моем разрыве с домом, столь драгоценным для Вас и для меня. Но насколько больше надо было бы мне сказать Вам! Вместо этого мне хотелось бы высказать Вам одну просьбу, что я и делаю. Наша благородная подруга, которую различные тяжкие испытания сделали еще более независимой в ее внутренней жизни, а горькие неурядицы — еще более возвышенно совершенной, все же, как мне кажется, в высшей степени нуждается сейчас в твердом, ясном слове, которое укрепило бы ее в ее внутреннем достоинстве на ее будущем жизненном пути; иначе она изойдет печалью; я же в настоящее время почти полностью лишен возможности снестись с нею спокойно. Это была бы огромная помощь, мой дорогой, если бы Вы это сделали хоть однажды. Собственные ее размышления, или книга, или еще какой-нибудь знак, по которому можно ориентироваться, это, конечно, хорошо, но слово настоящего друга, который знает данного человека и положение вещей, действует благотворно и не вызывает сомнения. <...>

СЮЗЕТТА ГОНТАР

ПИСЬМА ДИОТИМЫ

(ПИСЬМА К ФРИДРИХУ ГЕЛЬДЕРЛИНУ)[349]

Сентябрь 1798 — май 1800 гг.

Письмо Сюзетты Гонтар

№ 1. [Около 28 сентября — 5 октября 1798]

Я должна написать к тебе, милый! Сердце мое больше не в силах переносить это молчание. Позволь еще хоть раз чувству моему излиться перед тобой, а потом, если ты полагаешь, что так будет лучше, я согласна, согласна умолкнуть. С тех пор как ты покинул нас, все вокруг меня и во мне самой стало пустым и мертвым, моя жизнь будто утратила всякий смысл, и только по сердечной боли чувствую я, что еще живу.