Гиперион

И вот я подумала, еще прежде чем ты пришел, может быть, впредь (если это вообще будет) ты в зимние дни будешь приходить не к десяти, а к одиннадцати или, если тебе удобнее, даже к трем часам? Потому что сегодня, мне думается, тебе пришлось поторопиться, а мне не нравится, что ты выходишь из дому затемно. — Я желала бы сказать тебе еще многое, но на меня нападает такая тоска, и я потом никак не могу от нее избавиться. Ну хотя бы вот что: я совершенно здорова. Прощай! Прощай! Вечно верной остаюсь я тебе! — —

№ 13. [Декабрь 1799]

Как обрадовали меня твои последние письма, мой дорогой, не могу тебе и сказать. Они щедро вознаградили меня за те страхи, которых я натерпелась, чтобы их получить. Не могу тебе описать, какой ужас я испытала, не увидевши тебя нигде внизу под окном. Я боялась, яркий свет луны мог выдать тебя, и, передвигаясь от одного окна к другому, прислушивалась, а ты все не показывался, и у меня начали дрожать колени, да так сильно, что я едва держалась на ногах. Мне было страшно оставаться в неизвестности, да еще все время казалось, что следом за мной кто-нибудь может войти в комнату и я тоже буду обнаружена, — когда ты, по счастию, пришел. Я поспешила с моими сокровищами в свою тихую комнатку, но из-за сердцебиения и волнения крови не могла прочесть ни слова. Я принималась читать твои письма с начала и с конца, но в тот вечер так и не уловила истинного смысла, пока не прошли дни и я стала поспокойнее. Тогда они обрадовали и укрепили мое сердце, и моя тихая благодарность благословила тебя и полетела тебе вослед.

Однако же мой испуг определенно привел меня к мысли этой зимой больше не пытаться получать известия таким путем, тем более что через несколько месяцев начнется весна. Если же у тебя будет настоятельная необходимость сообщить мне что-либо, всегда менее рискованно послать это на мой адрес, упаковав вместе с несколькими старыми книгами, по последнему уговору, так, чтобы я знала час.

Ты желаешь, чтобы я рассказала тебе, довольна ли я своим обществом. Должна тебе тогда сказать прямо, что у меня, собственно, нет никакого общества и что за все лето я из-за недомогания выходила из дому не более шести раз. И даже мой брат и невестка мало бывали со мною, они оба нашли по соседству маленькое галантное общество, и это было их излюбленное времяпрепровождение; в оценке сего прискорбного, ныне ставшего в Гамбурге модой образа жизни они, как и во многом другом, разошлись со мной во мнении[389], и я часто сидела здесь одна, с сердцем полным возвышенной любви, испытывая негодование, что суетность и жалкое ничтожество преуспевают в этом мире, где любовь не имеет цены.

Однако ж люди с легкостию признают право на жизнь за тем, чего они не ценят. Только то, чему они могут позавидовать, стремятся они разрушить, только существо, возбуждающее и испытывающее любовь, пригвождается за нее к позорному столбу. Я чувствую это с каждым днем сильнее: я не гожусь для светских отношений и сделаю лучше, если буду жить одна, наедине со своей тихой душой.

В то же самое утро, когда ты ушел, спустя несколько часов явился ко мне Ц[ерледер] в дорожном платье и осведомился, нет ли от меня каких поручений в Гамбург. С тех пор он переселился туда и пробудет там, видимо, еще несколько месяцев в связи с делами своего брата, который живет в Америке, — чтобы быть к нему ближе.

Теперь я должна сказать тебе, откуда происходит мое нежелание видеть тебя переселившимся в Йену, чтобы ты не заблуждался на сей счет. Потому что о том, что ты мне пишешь[390], я не имела ни малейшего понятия, и никто ничего мне о том не говорил. Причиной здесь лишь то, что Веймар лежит в полудне езды от

Йены. Этим летом я нечаянно попала в дом одной дамы[391], который, хотя и пустует, но был определен под квартиру фрау Ларош и ее внуки. Я полагаю, это жилище тебе небезызвестно. И вот некоторое время назад слышала я как совершенно определенное, что этой зимой Шиллер переедет в тот дом. Ты не смог бы уклониться от визитов к нему, тебе было бы неудобно, а что я

чувствовала бы при этом, я довольно поняла по своему колотящемуся сердцу, когда случайно провела там несколько часов. Тогда я не написала к тебе о том, потому что еще не приметила твоей идеи, и это не относилось к делу. А теперь я думаю, что я должна тебе и себе самой открыться в этой слабости. Конечно, я знаю: перед высшим идеалом любви такие слабости не приемлются в расчет и достойны осуждения, но перед человеческим чувством любви — о пощади! Ты же понимаешь меня! — — —

№ 14. Пятница, 30 января[392][1800]

Пожалуй, пора уже подумать о том, чтобы держать письмецо для тебя наготове, потому что вдруг ты придешь в следующий четверг и будешь торопиться и беспокоиться. Если бы я могла узнать, ездил ли ты действительно к себе на родину, или ты все еще там. От всей души пожелала бы я тебе и твоим близким этой сердечной радости. —