Гипсовый трубач, или конец фильма

— «…После поцелуя она, отстранившись, долго-долго смотрела ему в глаза и, наконец, спросила:

— Ты меня любишь?

— Да, люблю.

— И потом будешь любить?

— Боже… Ника… Конечно… — задохнулся Львов». Жарынин от возмущения аж подпрыгнул в кресле и ухнул филином.

— Ника?! Ну почему, почему — как только романтическая любовь, так сразу: Ника, Вика, Лика, Лина, Инна, Тина! Почему-у? Как ее звали на самом деле?

— Кого?

— Прототипшу.

— А вы уверены, что она была?

— Уверен. Про духи сами бы вы никогда не придумали.

— Почему же?

— Все потому же. Как звали деву?

— Тая… и Лена…

— Ка-ак?

— Таисия и Елена… У меня было две… два прототипа.

— Неплохо. Ну, Лена слишком традиционно. А вот Таисия — прекрасное имя! Редкое. Оставили бы Таисию. А то — Ника! Тьфу! Ладно, читайте дальше, никонианец вы мой!

— «…Вопрос: а что потом? — Львов и сам постоянно задавал себе и, отвечая на него, все ближе подкрадывался к пониманию того, что в этом робком «а потом?» уже очнулось и распустилось сладостное, вечнозеленое слово «любовь». А накануне отъезда Ника сама подошла к нему и назначила свидание возле гипсового трубача, ночью после прощального костра…»

— Верно говорит Сен-Жон Перс: женщина отдается, чтобы взять! — задумчиво молвил Жарынин. — Читайте дальше, коллега!

— «… Львов даже не слышал, как она подошла, а только почувствовал острый запах «Сигнатюра» и ощутил, вздрогнув, как ее легкие ладони легли ему на плечи. Он обернулся, их дыхания встретились, сначала — дыхания, потом руки, губы, тела… Под платьицем у Ники не было ничего, кроме бездны женской наготы. Они любили друг друга прямо на мшистой земле, шатавшейся и кружившейся под ними. Любили прямо у подножья гипсового горниста, беззвучно трубившего в ночное небо гимн их невозможному счастью. Счастью, которое в единый миг пронзило их обоих безумным искристым мечом, как пронзал беспощадный ветхозаветный пророк иудеев, обнимавших чужеверных дев…»

Кокотов перевел дух и незаметно глянул на неподвижное лицо режиссера, ища хотя бы тень одобрения своей тонкой библейской аллюзии. Но тени не было. Напротив, режиссер с сомнением поинтересовался:

— А не холодно?

— В каком смысле?

— Ну, все-таки конец августа?

Несчастный автор пожал плечами и оставил этот вопрос без ответа, так как с опозданием вспомнил о том, что прототипические события его жизни произошли в июле, когда и воздух, и земля гораздо теплее.

— «…Потом они лежали недвижно и смотрели на звезды.

— Ты знаешь, что это? — спросила она, показывая на млечное крошево, рассыпанное по горнему темно-синему бархату.

— Что?

— Каждая звезда — это любовь. Когда любовь заканчивается, звезда падает. Вон, видишь — полетела! Это кто-то кого-то разлюбил…

— Я тебя не разлюблю!

— Я знаю…

— Я тебя очень люблю.

— Я и это знаю…

— Не уезжай!

— Не бойся! Я к тебе приеду. Скоро! Съезжу только к родителям. Мама болеет…

— А где живут твои родители? — спросил Львов, почувствовав щемящую странность своего вопроса.

Он обнимает тело самой близкой, навеки ему теперь принадлежащей юной женщины, а сам не знает даже, где живут ее родители! Чудовищно…

— В Анапе.

— Это у моря?

— Прямо на берегу! Представляешь, мы сможем там отдыхать. Без всяких путевок. Я хочу, чтобы однажды мы сделали это в море, ночью…

— Я тоже… Я тебе буду звонить.

— Мне некуда звонить. В Анапе у нас нет телефона. А в Краснодаре я живу в общежитии. Телефон есть, но вахтерши никогда не позовут, особенно если мужской голос. Вредные.

— И много у тебя было мужских голосов? — с болезненной веселостью спросил Львов.

— Ах, паршивец! Он еще спрашивает! Как будто не понял! — смешливо возмутилась Ника и тихонько шлепнула его ладонью по губам.

— Я тебе буду писать! — пообещал он, привлекая ее к себе.

— Пиши…

Внезапно она рывком села и оттолкнула его. Львов испугался, даже обиделся.

— Здесь… здесь кто-то есть! Кто-то смотрит на нас… — задыхаясь, прошептала Ника, испуганно вглядываясь в темные силуэты кустов и прикрывая грудь скомканным платьем.

— Нет, здесь никого. Мы одни. Все спят…

— Правда?

— Правда. — Извини! Мне показалось… — Словно ища прощения, она заставила его лечь и нежно склонилась над ним, а Львов стал тянуться вверх губами и целовать ее сосцы, теплые и нежные, как вербные почки…»

— Да ну вас к черту, в конце-то концов! — возмутился Жарынин и отшвырнул погасшую трубку. — Русские литераторы совершенно не умеют писать эротические сцены. Совершенно! Ну почему, почему соски у вашей Ники, как вербные почки? Она что — неандерталка?

— Прежде чем написать это, я специально целовал вербные почки! — еле сдерживаясь, объявил Кокотов.

— Действительно?

— Да, действительно! Я специально пошел в марте на Лосиный остров, нашел вербу и целовал… Пока почка молодая, она совсем не ворсистая, а гладкая и нежная, как шелк…

— Вы извращенец! Дендрофил. Горе мне! Ну допустим, соски у героини, как вербные почки. Допустим. Для моего кино это не принципиально. Но почему, почему, скажите, половой акт превращается у вас чуть ли не в землетрясение?

— Это не половой акт. Это любовь…

— Ах, это любовь?!

— Да, любовь. Настоящая!