Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Требования союзниками по Антанте репараций после Первой мировой войны возбудили национальное негодование, а негодование — не лучшая почва для проведения миролюбивой внешней политики. Капитал на растущей политической ожесточенности, на экономических бедах Германии делали как правые, так и левые экстремисты до тех пор, пока в 1932 году они постепенно не создали обстановку, когда встал один вопрос: кто, левые или правые, добьется своей цели? Об этом свидетельствуют два простых подсчета.

Компартия, которая 6 июня 1920 года вошла в рейхстаг с двумя представителями, 6 ноября 1932 года (через двенадцать лет и пять месяцев) владела ровно сотней депутатских мест. Она отставала от ГСП на двадцать мест и была третьей по количеству депутатов рейхстага партией в Германии.

Однако национал-социалисты Гитлера, которые под таким названием пробились 20 мая 1928 года в рейхстаг и были представлены там всего лишь двенадцатью депутатами, имели там в 1932 году почти две сотни мест и стали сильнейшей партией Германии.

Политики, вызвавшие эту ситуацию своими астрономическими претензиями к рейху, которые отказывались внимать предостережениям против их собственного экономического безрассудства, сегодня снимают с себя всякую ответственность и умывают руки в связи со всем этим делом.

Жертвами войны стали и члены моей семьи. Мой брат Олаф умер от болезни, подхваченной в военные годы. Наш младший брат Вильгельм — светловолосый, очень милый, любимец моей матери — был убит в сражении на Сомме. Весть о его смерти в этой кровавой бойне на Западном фронте глубоко потрясла моих родителей. Когда у меня находилось время, я ездил в Шлахтензее. Брал с собой детей, чтобы они увиделись с дедушкой и бабушкой. Это была либо пятнадцатилетняя Инга, либо восьмилетний Йенс.

Даже в то время я не был в состоянии игнорировать политические проблемы, которые не могли не возникать после войны. Цифры наших потерь полностью не раскрывались. Никто по-прежнему не знал, что страна понесла военные потери 1 миллион 600 тысяч человек убитыми и 3 миллиона 500 тысяч ранеными. Их погубили, искалечили смертоносные изделия промышленности, которую мы с таким энтузиазмом помогали строить. У кого были глаза, тот понимал, что после войны не могло быть речи о восстановлении империи с ее неразрешенными проблемами, о возрождении прусского милитаризма старого образца (его уже постигла роковая участь на поле битвы, и он был вынужден уступить место новым методам войны техническими средствами), о разделении избирательных прав на три класса и о постоянном устройстве страны. Война отмела все это. Возникла необходимость найти что-то новое для замены старого, обветшалого. Но что это будет?

Таковы были внутренние проблемы Германии после ее поражения в войне машин. Нельзя было ожидать, что наши бывшие противники смогут понять их в полном объеме. Нельзя было также ожидать, что они будут полностью игнорировать борьбу Германии за свое место в западном мире, которая велась в последующие двенадцать лет. Я предвидел это еще в 1919 году. Когда в Германии было сформировано правительство, меня пригласили обсудить с представителями союзников вопрос о немецких контрибуциях державам-победительницам. В Гаагу была направлена делегация промышленников и экспертов, и там нас ожидала союзная комиссия. Моя задача заключалась в обсуждении вопроса о поставках немецкого углекислого калия и других химических продуктов.

Прием, который нам оказали, живо напомнил мне иллюстрацию в школьном учебнике по истории: «Персидские сатрапы принимают делегацию поверженных Афин».

Члены союзной комиссии явно были одержимы средневековым высокомерием. Речь идет о полном отсутствии не только рыцарства, но даже обычной вежливости. Вспоминается эпизод, когда немецкой делегации не обеспечили достаточного количества стульев, так что многие ее члены были вынуждены участвовать в дискуссии стоя.

Я не скрывал своего возмущения столь грубым обращением. Из-за этого мои коллеги из делегации явно тревожились.

— Ради бога, доктор, — шептал мне один из них, — не надо так вести себя! Жаловаться нельзя!

— Скоро увижу, могу ли я жаловаться или нет, — сказал я и пошел прямо к союзному генералу, который председательствовал на встрече. — Нас разместили в худших отелях. Еда отвратительна. Нам не позволяют выходить в город. Наши передвижения ограничены, и мы вынуждены вести переговоры с союзными партнерами стоя, — возмущенно сказал я. — Прошу вас, господин генерал, устранить эти безобразия.

— Вы, кажется, забыли, что ваша страна проиграла войну, — последовал жесткий ответ.

Я вернулся в Берлин, обогащенный горьким опытом. Я бы удивился больше последующим событиям, если бы не участвовал в этой конференции.

Поездка в Гаагу впервые настроила меня против репараций. В предстоящие годы нужно было многое сделать для решения этой проблемы.