Глазами геолога

Так я и заявил своим новым коллегам при первом удобном случае: «Готов на любую работу. Ничего не боюсь».

Начальник ответил: «Ну, ты, кажется, от ложной скромности не умрешь. В общем-то, экзамен на смелость будут у тебя принимать медведи».

В поле мы ехали поездом, не скоро, с пересадкой в Ачинске. За это время наш маленький отряд, занимающий одно купе (рабочих надо было вербовать на месте), хорошо спелся. Мы успели переговорить обо всем на свете. И между прочим, начальник, добродушно улыбаясь, припомнил мою похвальбу:

— Конечно, ты не менее смел, чем знаменитый Тартарен. Не сомневаюсь. Но на всякий случай, на всякий-всякий невероятный случай знаешь, что надо делать? Не знаешь? Надо молиться!

— Со страху, ясное дело, и не то можно…

— Ну нет! Тут все проверено, серьезно и, учти, полезней всяких таблеток. Если хочешь, научу тебя этой молитве. Тем более, не я ее выдумал.

И он научил меня молитве. Она оказалась стихотворением. Это стихотворение читал я когда-то прежде. Но стихи, как и люди, раскрываются не всегда, не сразу да и не каждому.

В этот раз полузабытые строки представились мне отточенными, блестящими, как стрелы. Они впивались в меня — одна за одной — и оставались во мне.

И в тот год, и позже, когда мне бывало туго и оставалось время для раздумий, я снова и снова возвращался к этим строкам. Они мне помогали.

Если…

О, если ты спокоен, не растерян,

Когда теряют головы вокруг,И если ты себе остался верен,Когда в тебя не верит лучший друг,И если ждать умеешь без волненья,Не станешь ложью отвечать на ложь,Не будешь злобен, став для всех мишенью,Но и святым тебя не назовешь, —И если ты своей владеешь страстью,А не тобою властвует она,И будешь тверд в удаче и в несчастье,Которым в сущности цена одна,

И если ты готов к тому, что словоТвое в ловушку превращает плут,И, потерпев крушенье, можешь снова —Без прежних сил — возобновить свой труд, —И если ты способен все, что сталоТебе привычным, выложить на стол,Все проиграть и вновь начать сначала,Не пожалев того, что приобрел,И если можешь сердце, нервы, жилыТак завести, чтобы вперед нестись,Когда с годами изменяют силы

И только воля говорит: «Держись!»,И если можешь быть в толпе собою,При короле с народом связь хранитьИ, уважая мнение любое,Главы перед молвою не клонить,И если будешь мерить расстояньеСекундами, пускаясь в дальний бег, —Земля — твое, мой мальчик, достоянье,И более того, ты — человек!Р. Киплинг^[2]

Неудачный маршрут

В долину ручья заползла сырая тень горы. Безмятежны розовые кедры на вершинах. В кустах соловьем булькает ручей Анжулька.

Стоянка на Анжульке долгая. Четыре палатки и брезентовый тент возле кухонного очага стали нам привычны, как родной городок.

Долина здесь широкая. Высокие лиственницы с пышными кустами. Просторные поляны, усыпанные цветами и ягодами. Ручей неглубок, но достаточно быстр и полноводен, чтобы после стирки споро прополоскать белье, для чего достаточно кинуть его на дно и пригрузить камнями…

Мы сидим под тентом за самодельным столом. На нем — карта.

— Собираемся здесь, у Розовой скалы. Кто придет первым, готовит ужин и ночлег. Завтра подъем в шесть. Заблудшие дают вечером ракету. Все ясно?

Ясно, как сегодняшний тихий закат: завтра наш отряд разобьется на три группы по двое. Каждая группа протопает маршрутом километров двадцать — двадцать пять (многовато!). Вечером должны встретиться в одной точке, переночевать и вернуться короткими маршрутами в лагерь.

Совещание кончилось. Подхожу к своей палатке, усаживаюсь на тугой рюкзак и принимаюсь многозначительно оттачивать охотничий нож о плитку мелкозернистого песчаника.

Нож мой выцарапывает песчинки, пролежавшие вместе полмиллиарда лет. Их перемывали волны девонского моря. Моря здесь, в девоне, бывали много раз, так что можно уточнить: дело было в середине девона, в живетскую эпоху. Живетские песчаники осыпаются под моим ножом, соединяя век нынешний и век минувший.