Глянцевая женщина

— Завтра начнем с этого места и пойдем дальше, — неестественно высоким голосом проговорила Мира Степановна, обращаясь к молоденькой девушке-помрежу. Она закрыла текст, взяла свою сумочку и поспешно пошла из зала. За ней потянулись остальные. На Ингу никто и не взглянул. Через минуту она осталась одна. Она была так огорошена этой реакцией, что какое-то время не могла прийти в себя. Встала, медленно подошла к окну, выходившему во внутренний двор театра. Отсюда было видно окно ее комнаты. «Там я живу, — подумала она. — Там, среди казенной чужой мебели, я проживу еще какое-то время. Буду ходить туда-сюда. Из дома — в театр, из театра — домой. Постепенно привыкну. Может, обзаведусь даже друзьями. Только не в этом здании. Здесь меня будут ненавидеть. Всегда».

Вдруг, на какую-то секунду, Инге представилась вся ее будущая жизнь, связанная с театром. Достигнет ли она успеха? Увы, нет. Она почувствовала это так отчетливо… Ей предрекали с первых лет учебы, а потом и работы в театре невероятную карьеру! Она работала в Самаре и Твери до съемок в телефильме и попытки перебраться в Москву. И первой ее ролью стала Натали Гончарова — трепетная и нежная, почти призрак, почти Жизель за гранью жизни. Она любила Александра Сергеевича, она преклонялась перед его гением и была не виновна ни в чем перед ним. Посмотреть на ее Натали приходили по нескольку раз. О ее роли даже и не спорили — театралы влюбились в нее с самого первого спектакля. Но это было не в Москве. А ей хотелось подарить себя благодарному человечеству. Она была такой тщеславной, такой глупой! Эта Москва ей вышла боком. И даже съемки в телесериале, по существу, ей ничего не дали, кроме определенной суммы денег, которые, правда, оказались нелишними. Но там, как и в Зарубинске, не нужен был ее талант и трудолюбие — а ведь она могла сутками не выходить из театра, работая над ролью. Но прежде чем все это предъявить режиссерам, нужно было привлечь их внимание, как цветок привлекает внимание легкомысленных бабочек. Нужно было стремиться выделиться в толпе жаждущих ролей, влюбить в себя пресыщенных любовью, подчас неискренней и лживой, заявить о себе: я такая, какой еще не видел свет! Но все актеры это заявляют. А режиссеры, как капризные невесты, отвергают надежных поклонников и поддаются на уловки беспринципных. Инга все думала, живя в Москве: а стоит ли карьера актрисы нравственных потерь и есть ли место подлинному творчеству на подмостках современных театров? Зритель теперь так неразборчив — была бы сенсация. А там… хоть голых мужиков на сцену выпусти — все «пипл схавает». Какая же, в сущности, это мерзость! Чем больше сенсаций, тем меньше искусства. Несмотря на свой возраст, Инга прекрасно это понимала. Хотелось ли ей до сих пор в Москву? Хотелось. Но только — к настоящему мастеру. А их так мало осталось на Руси!..

Дверь скрипнула. Девушка обернулась. На пороге стоял Крученков.

— Вас тут съедят, — сказал он тихо, — уезжайте.

— Да ни за что! — тряхнула Инга головой. — Теперь из принципа останусь!

— Вас съедят, — повторил он.

— Я сама вас всех съем.

— А меня-то за что? — улыбнулся он грустно,

— Мужиком надо быть — вот за что.

— Легко вам говорить.

— Не очень, знаете ли.

— Храбрая девочка, — сказал он с сожалением в голосе, — храбрая и жестокая…

— В чем дело, Глеб?!

В зал буквально ворвалась Павиванова. Ее трясло от злости.

— Что ты тут делаешь?

Она смотрела на супруга с такой яростью, что тот увял под ее взглядом, точно нежный цветок от огненного дыхания Змея Горыныча.

— Я бегаю, ищу тебя по всему театру, а ты здесь…

Парочка вышла. Инга презрительно усмехнулась им вслед.

На следующий день Мира Степановна вновь «выдернула» Ингу за четверть часа до конца репетиции. Но в этот раз Инге не удалось «взять зал». Мира Степановна уже была готова к этому. И едва Инга выскочила на середину площадки, как режиссер ей крикнула:

— Не то!

— Что — не то? — обернулась Инга в изумлении. — Я еще ничего не сказала и не сделала.

— Вернись и выйди еще раз.

Инга вернулась, снова вышла и вновь услышала:

— Не так!

— Да что не так? — спросила Инга. — Вы объясните, что я делаю не так.

— Вернись и выйди еще раз.

Инга все поняла. Это была дрессура. Демонстрация силы и власти режиссера. И дальнейшие четверть часа подтвердили эту догадку. Мира Степановна не дала произнести Инге ни одной реплики. Едва актриса выходила на площадку, как тут же слышала: «Не то» — и ее возвращали обратно. Сколько раз ей пришлось прошагать за бархатную занавеску кулис репетиционного зала и обратно — не сосчитать. Лоб ее взмок от пота. Она чувствовала себя собачонкой на арене цирка, которую хлыстом гоняет дрессировщик. Наконец Инга встала как вкопанная, постояла чуть-чуть, а затем, отдышавшись, повернула лицо к режиссеру.

— Вы садистка, — сказала она, — вы больны. Вас лечить нужно, а не доверять вам постановку спектаклей и руководство театральной труппой. Всего хорошего. Дрессируйте бессловесных рабов. У вас крепостной театр, но я — не ваша крепостная актриса.