Глянцевая женщина

Аркадий Серафимович сиял. Он был так искренне рад, что Ингу не могли вновь подозревать, что просто не в силах был скрыть этой радости. Девушке стало неловко за свой тон, с которым она встретила завтруппой, и, чтобы загладить неловкость, она рассказала ему о найденной записке и даже показала ее. Аркадии Серафимович поднес записку к глазам, и лицо его посерело. Он был явно напуган.

«Вот так штука!» — ахнула в душе Инга. -

Она поспешно забрала записку и спрятала ее в сумочку.

— Вам знаком этот почерк? — спросила она небрежным тоном.

— Н-не знаю… вряд ли.

Пожилой мужчина лгал!

— Впрочем, можно взглянуть еще раз?

— Да не стоит, — сказала Инга, — может быть, это вовсе не улика. Может, она давно валялась там.

— Значит, пора менять уборщицу, — усмехнулся Аркадий Серафимович.

Инга кивнула ему на прощание и торопливо поднялась к себе.

Жизнь в театре после похорон народной артистки Пуниной замерла. Репетиций не было. Кончался август. А в середине сентября — открытие сезона. Каким спектаклем его будут открывать, никто не знал. Все «полотна», поставленные главным режиссером, такие как «Без вины виноватые» Островского, его же «Светит, да не греет», «Свои люди — сочтемся» и спектакли по Чехову «Чайка», «Вишневый сад», требовали вводов на роли, исполнявшиеся двумя погибшими актрисами. А главный режиссер взяла больничный. Супруг ухаживал за ней и тоже не являлся в театр. Директор занимался ерундой под названием «текущие дела» — проще говоря, сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону. Актеров и обслуживающий персонал теперь частенько вызывали для беседы в прокуратуру центрального района города.

Получила повестку и Инга. Уже знакомый следователь с усталым выражением лица задавал ей какие-то вопросы, что-то писал в своих бумажках, словом, вел себя так, точно был абсолютно уверен: дела об убийстве двух актрис им раскрыть не удастся, а значит, нечего и надрываться.

— Вы поймите, Иван Максимович, — доказывала ему Инга, — я никого из них не знала — ни Тучкову, ни Пунину. Я недавно приехала, я никого вообще не знаю в этом городе. Смешно меня подозревать.

— А разве я сказал, что подозреваю вас? — удивился Иван Максимович. — Вы прямо по пословице: «На воре шапка горит».

— Вот видите. А вы говорите — не подозреваете. И тут же — «на воре шапка». Я же все чувствую. Наш главный режиссер вообще при всех в лицо мне бросила, что я — убийца.

— Вы в кабинете следователя, а не главного режиссера. Или вы так ее боитесь, что постоянно говорите о ней?

— Как раз я не боюсь. За то и страдаю.

— А кто боится?

— Все. Она маньячка. Уж извините за такое слово. Накипело.

— Мне это в протокол писать?

— Пожалуйста. Она не скрывает своего отношения ко мне, а я не скрываю своего отношения к ней. Мы квиты. Вы ведь беседовали с ней?

— Конечно.

— Она наговорила обо мне всяческих ужасов?

— Тайна следствия, — скупо улыбнулся Иван Максимович.

Инга впервые видела улыбку на его лице. От этого он стал как-то человечнее, добрее. И даже внешне гораздо симпатичнее. Инга вдруг обнаружила, что у него веселые карие глаза с лукавыми искорками, довольно моложавое лицо с правильными чертами. И почему он раньше ей казался черствым и неприятным человеком? Вполне импозантный мужчина лет сорока, хорошо и опрятно одетый, с интеллигентными манерами, воспитан. И вовсе он не равнодушный. Просто сдержанный. Инга одернула себя. Нельзя так быстро менять мнение о человеке. И потом, давно известно первое впечатление самое верное. Потому что подсказано интуицией, внутренним чутьем. А оно не обманет.

— Обстановка в театре, как видно, оставляет желать лучшего, — не то спросил, не то высказал вслух свое мнение следователь.

— Вот именно! — подхватила Инга. — Иначе бы и преступления не совершались. Почему-то считают, что творческим людям позволительно быть безнравственными. Больше того! Вменяют это им в обязанность! Если творческий человек, значит, чудак, или маньяк, или придурок, или пьяница, бабник, наркоман, распутница — ну и так далее в том же духе. Почему?! Неужели нормальные люди не могут творить? Неужели человек нравственный, добросердечный, сострадающий не в силах обладать богатой фантазией? Почему ему отказано общественным мнением в таланте? Почему вообще талант может быть в нашем понимании лишь извращенным? Что за глупость? Кто нам вбил в голову такую пагубную мысль?

— Тому есть множество примеров.

— Именно! Все дело в том, что и в искусстве существует своя иерархия. И наверху, как в любой пирамиде власти, всегда оказываются самые пробивные. Но! Пробивной талант не есть талант истинный. Пробивной человек — не творец. Прежде всего он жаждет власти. А талант истинный — свободы творчества. Вот потому те, кто в искусстве наверху, кто заправляет всем в каком-либо творческом коллективе, не на таланты ставку делают, а на лояльных, на своих людей. Так появилась мафиозная структура в управлении творческими коллективами. Что может быть абсурдней?