Глиняные буквы, плывущие яблоки

— Бьешь! Хитрая, подлая шиза… Ты, ты в сто раз хуже, чем они! Чем Председатель! Тот просто валил меня на пол, ему было наплевать на мое лицо, есть у меня лицо, есть у меня вообще голова, или нет! А ты… зачем ты про лицо, зачем про столицу, зачем про моего самого любимого человека говорить начал?! Сволочь!

Зашагала прочь.

— Ойниса… — схватив лампу, Учитель бросился за ней.

— Оставь! Не подходи! — Она почти бежала, размахивая руками, как одержимая. — Не трогай меня! Все, все, не трогайте меня! А-а, уберите руки, больно! Уберите бритву!

— Ойниса!

Коридор. Еще коридор.

— Уйдите! Мама! Мама! Мама, мне больно! Лицо! Не режьте, а-а! Глаза… нет! Нет! А-а, личико мое… Мамочка! А-а-а!

— Ойниса!

Золото закричал и проснулся. Позвал маму.

Вспомнил, что он у Учителя.

— Учитель!

Тишина.

Полежав немного, Золото снова заснул. Но предыдущий сон уже не продолжался; вместо него снились яблони, наклонившие к веселой воде свои насыщенные урожаем ветви… Яблоки, падающие в воду и плывущие куда-то… Медленно уплывающие яблоки…

5

Через день нас Муса к себе позвал. Учителя, Ивана Никитича и меня.

Он только что со святой могилы вернулся, рассказать наверно, хотел, похвастаться. Правда, на обратном пути его ветер пробрал, Муса заболел, чем, конечно, испортил себе впечатление от поездки. С ветром лучше не шутить.

Хотя Муса был болен, выглядел хорошо, святые места ему на пользу пошли. Про детей своих перестал шутить. Значит, надежда в человеке загорелась.

Марьям, его супруга, тоже повеселела. Даже рассмеялась один раз. А что? Глядишь, их молитвы и дойдут куда надо. Они еще люди нестарые; может, еще покачают колыбель.

Муса, взволнованный, сидел, прислонившись к стене. Расспросил, какие тут события творились в его отсутствие.

История с водой и трактором его возмутила.

— Может, — говорил он, вытирая тряпкой горящий лоб, — эта вода действительно отравленная, но нельзя ее у людей прямо из кармана вырывать!

— Ну уж прямо — отравленная, — усмехался Иван Никитич. — Это Председатель у нас — отравленный. От него отрава и идет. А вы его еще облизываете…

— Нет, Никитич, — возражал Муса. — Это все не Председатель, а Участковый виноват. Такой он ненасытный к материальному благополучию. С моим двоюродным братом в одном классе учился, к моему деде домой ходил, его как гостя там все обнимали-кормили… а ему все мало. Если у человека сердце волка, его на трон начальника сажать нельзя.

— Да брось ты — сердце волка! — качал головой Иван Никитич. — Сердце овцы у него, я же его знаю. Волком и не пахнет. Обычный местный парень… Ну да, держится за свои погоны, хитрует. Тут ему еще жена, наверно, в уши свои претензии шепчет…

— Да, Ханифа — это, конечно, его главнокомандующий, — согласился Муса. — Что говорить… Жена — пила на всю жизнь!

— Ну уж, кому бы жаловаться, — улыбался Иван Никитич. — Твоя-то Марьям — кусок золота.

Марьям, которая как раз ставила чашки, улыбнулась.

— Да… — Муса снова вытер испарину. — За водой она вечером идти хочет. Когда стемнеет. Воды у нас совсем мало. К бывшей библиотеке, где Председатель себе запасные баки сделал. Оттуда, слышал, вечером люди воду тайком носят.

— Это опасно, Муса-акя, — сказал Учитель. — У меня ведро воды осталось, поделиться могу.

Мы тоже сказали, что хоть каплю, а пополам разделим.

— Да я сам бы сходил, только не могу… — отказывался Муса. — Встану — земля под ногой сразу кружиться начинает, как на глобусе.

— Два раза схожу, Председатель нищим не станет, — снова улыбнулась Марьям.

— Ну уж, нищим, — сощурился Иван Никитич. — Да на этого куркуля хоть сам Али Баба и его сорок разбойников напади — а нищим не сделают! Все разворовал, развалил, и еще дань собирает…

Муса покачал головой:

— Эх, Никитич… Горький у тебя язык. Всю жизнь здесь с нами живешь, а наших простых вещей не понимаешь! Начальник — он от Бога. Если начальник плохой, значит, бог о тебе помнит, тебя из космоса наблюдает, испытать хочет…

Иван Никитич только усмехнулся, а Муса, с разговора о Боге и начальнике перешел на свое путешествие и разные красочные впечатления. Рассказывал он возбужденно, его длинные пальцы так и мелькали в воздухе.

Святой, к которому ходили Муса и Марьям, похоронен в горе; там — колодец. Не прямой, а с какими-то извилинами. Бросаешь ведро в колодец, оно там по разным извилинам грохочет, пока до воды не доберется. Ведро воду наберет… Потом медленно-медленно ведро снова по этим извилинам поднимаешь, и молитву про себя читать надо. Потому что ведро под разным наклоном оказывается, а вода к нему не приклеена — понятно, выливается. Вот так вытягиваешь ведро, смотришь в него; люди вокруг толпятся, тоже туда от любопытства смотрят. И насколько ты хороший человек, настолько ведро полное. И эту воду выпить надо.

— И насколько у тебя полное было, Муса? — спросил Никитич.

— Не хочу хвастаться, друзья… И у меня, и у Марьям-хон — почти полное ведро вышло, еле выпили!

Мы засмеялись.

— Ну, это я тебе и без всякого ведра мог сказать, — похлопал Мусу по плечу Иван Никитич, — что ты хороший парень… только в Председателя очень влюблен.

Снова смех.