Глубина

Она не договорила, что будет там, перебила себя застоявшимся вздохом, потом окончательно смолкла от робости.

Еранцев удивленно застыл. Внезапный жар, разлившись в нем, выступил наружу, разгорячил лицо и руки. На какое-то время сознание освободилось от прежнего, помимо воли принялось отгадывать то, чего не досказала Наталья. Но Еранцев так растерялся, что стал придумывать повод выбраться из машины. И Наталья, видно, почувствовала, что с ним творится, она, как девчонка, выболтавшая свою тайну не тому, кому надо, отодвинулась к дверце.

— Стыдно-то как, — сказала она. — Самой напрашиваться. Не по себе березку гнуть.

— Ты хорошая, Наталья, — вполуслух произнес Еранцев. — Не смей думать о себе плохо.

Лучше бы он не сказал это, а просто помолчал. Наталья, видно, сердясь на себя, нервно сдернула с головы перепачканный сажей платок, и Еранцев разглядел ее, неожиданно молодую, с вызывающе бойкой золотистой завитушкой возле уха. Одетая в дорогое, не подходящее к ее нынешней работе платье, Наталья теперь, кажется, ругала сама себя.

— Дуреха! — сказала она.

Еранцев в этот раз смолчал, не пытался больше смягчить неловкость, от которой, видно было, Наталью чуть лихорадило. Чтобы как-то переждать тяжелую паузу, Еранцев стал осмысливать прожитый месяц и вспомнил день, когда Наталья могла принять его желание помочь ей за другое, чего он в голове не держал. В тот день у него бензин оказался на нуле, и он с канистрой отправился по дороге в Каменки, чтобы через лес пробраться к бетонке, остановить какую-нибудь машину. До шоссе он тогда не дошел, увидел на развилке запаленную Наталью. Она несла из Каменок хлеб и прихватила еще ведерко квашеной капусты — много ли ей надо, хоть она девка крепкая, иному мужику не спустит. Но после того дня, когда Еранцев, у которого не было машины, а были только свои руки-ноги, помог ей донести груз, в Наталье что-то изменилось.

В том, что так случилось, Еранцев не был виноват, он и до того, и после находился в глубокой глухой забывчивости, потому что не имел ни капли власти над мыслями, которые овладели им целиком и ни на шаг не отставали, доводя до изнеможения.

Сейчас у него замерло сердце: ко всему прибавилась Наталья. Он в общем-то знал, как нужно поступать в подобных случаях: сделать вид, что не понимаешь человека. Если мягче — оставить надежду на то, что поймешь, но не в этот момент, а когда-нибудь после.

Еранцев серьезно, боясь неверным обращением или жестом обидеть и без того потревоженную Наталью, искал в памяти нужные слова. Долго тянул, опоздал.

— Ну, за дело пора браться, — вздохнула Наталья. — Вон и Гришка Шематухин все глаза проглядел, сердешный…

Она по-старушечьи повязалась платком, напустив на себя грубоватый вид, рассмеялась.

— Наговорилась… Слава богу, хоть колотить перестало…

— Наталья, — так и не найдя, что говорить, нерешительно посмотрел на нее Еранцев. — Может, тебя домой сегодня отвезти?

Наталья, знал Еранцев, ночевала у прудищинской родственницы, а раз в неделю навещала свою, в пяти километрах отсюда, деревню Лысманово.

— Хватит того, что днем возите, — сказала Наталья. — А там увидят, слух по деревне пойдет: Наталья такая-сякая. Я ить замужем, Михаил Васильевич. Правда, муженек всего неделю на мотоцикле покатал, и все, завербовался.

— Не страшно одной ходить через лес?

— Я через этот лес восемь годочков ходила, пока школу не закончила.

— Волков, значит, не боишься? Что нового там слышно о волке?

— У нас тихо, Михаил Васильевич. До нашей деревни, как до верблюда, долго доходит…

Наталья оторопело взглянула на Еранцева, от которого веяло неспокойствием и болью, испуганно оборвала себя.

— Чегой-то я осмелела. Утром встренуться с вами боялась… Господи!

Глаза ее влажно заблестели, она быстро, ударившись плечом о дверцу, выбралась из машины. Постояла немного и уже шутливо сказала:

— Ждем на завтрак, Михаил Васильевич!

Еранцев рассеянно смотрел на Наталью, уходящую к навесу, и вдруг в нем зашевелилась жалость к ней. Нет, нет, он отогнал это невольное чувство, и скоро вместо него пришла тревога, мучившая вот уже второй день. Второй день он боролся с искушением заглянуть вперед, он чувствовал: близко какое-то недоброе открытие, может быть, даже страшное.