Глубина

— Вот-вот… А она, вишь, в этого охламона, у которого родители всю жисть в торговле, влюбилась. Или он настырный попался, охмурил девку, не поймешь. Вот он возьми да спроси у нее, как, мол, там, в деревне, папаня твой живет, что у него за хибара, годится ли на дачу? Она возьми да расскажи ему: не хибара, а хоромина с верандой и газовой плитой… А у меня, Полина, и взаправду хибара, куды уж мне хоромина… А она, Машенька, писульками закидала, и в каждой: где хошь найди денег, а дом, хоть щитовой, купи. У нас лесобаза продает за две тыщи… Чтоб, пишет, было культурно, современно. Иначе не будет мне жизни. Осенью корову с телком сдам, скоплю на домишко. Сама пятьсот посулила прислать.

— Отколь у нее-то такие деньги?

— Экономит, значит, — вздохнул Тырин. — Работа такая… сытая. Кругом еда одна. Из нашего села окромя Маши еще одна девка училище это кулинарное закончила. Шурочка Карнаухова. Отец у ей шофером, нет-нет да съездит, поглядит, как дочурка устроена. Уж не нарадуется. Он у нас, Василь Карнаухов, малость чуден, бывает, чарочку выпьет и давай картавить — умора. Дак он последний раз мне и рассказывает после двух лампадников: «Хойошо-то у них в стойовой! Што Шуйочка, што Машенька — обе девки не пьемах! Койбаску ежут-ежут и йаз — в йотик!»

Тырин засмеялся печальным сдавленным смехом, потом, смущаясь бабки Полины, коротко взглянул на нее, виновато сказал:

— Ты, Полина, не думай, что я людей передразнивать мастак. Это на меня нашло.

— В этом, батюшка, греха нет, — отозвалась бабка Полина. — С веселым человеком жизнь справлять легче… А хто такой сюды приходил, каялся перед тобой?

— Да баламут один, Лялюшкин по фамилии, — светло запечалился Тырин. — Вот уж не скажешь, что невеселый парень. Уж куды веселей. Интересно с им позубоскалить. Но неровен. Изгаляться начинает. А сила-то его не в ем самом, а в друге-приятеле. Тот слова лишнего не скажет, он этим помыкает. А этот, Лялюшкин, рад стараться. Ветер в голове… Дак я, не думай, особливо не жалуюсь, за словом в карман не лезу. На то и жись…

Бабка Полина, внимательно слушая его, молча поддакивала и одобрительно поглядывала на него, доставшего из принесенного ею узелка еще одно вареное яйцо.

— Одно слово, Полина, чисто мужицкая компания. И все разной масти. Бригадир шебутной оказался. Весело, Полина, ей-богу, весело!..

После необъявленного отдыха, когда почти все отвлеклись от работы, трудовой день стал понемногу налаживаться. До обеда оставалось часа два, поэтому все примолкли, переменили утренний праздный лад на серьезный, чтобы за артельным столом можно было сидеть дружнее. Подкрепившийся Тырин, отведя заодно душу разговором с бабкой Полиной, азартно продолжил работу.

И Еранцев работал жарко, однако, приметив, что кирпичи убывают, стал часто разгибать спину, разглядывать белоствольную глубь перелеска, в котором исчез Аркаша Стрижнев. Неизвестно отчего тревожилось сердце.

Когда почудилось, будто его окликнул человек, который только чудом мог оказаться поблизости, Еранцев подумал, что он болен. Но вот голос послышался опять, Еранцев выпрямился. Что такое?

От белой «Волги» стоявшей возле навеса, шел Игорь Арцименев. В белых джинсах, в белой легкой рубахе.

— Вы что, живете на осадном положении? Мужика одного вез до развилки, всю дорогу про какого-то волка рассказывал. Клянется, что бешеный. Правда это? Или байка для туристов?

— Волк-то есть, — ответил Еранцев. — По-моему, последний из могикан. И никакой не бешеный. Сам его видел. Давай обнимемся, что ли!

Крепко обнялись.

— Как твои дела? — притишил голос Игорь. Заметив, что Еранцев приготовился выложить какую-то новость, поспешно проговорил: — Ну, ну! Не здесь, не здесь.

День горел по-прежнему ровно, сухой зной проник глубоко в землю, и голову Матерому пьянило от чистого пресного духа. Солнце било лучами напористо, туго, и нигде не было места, где бы еще держалась ночная прохлада. Меж деревьев, сильно облетевших в последние дни, лениво шевелился дым, и проваливался сквозь него синими столбами солнечный луч.

Матерый бросил последний взгляд на людей, работавших с меньшим шумом и весельем, соскользнул с утеса на укромную боковую тропу, которая делала крюк, но крюк желанный, захватывающий брод, самый тихий на здешнем течении реки.

Тропа изгибалась, трещала под ногами твердыми, будто закаменевшими листьями, из-за этого треска Матерый далеко слышать не мог. Он почуял свежий след лисы, что удивило Матерого: что ей, шельме, понадобилось тут, в глуши, возле пожара, отсюда давно сбежали даже кроты и землеройки; Матерый прибавил ходу, надеясь сократить расстояние и держать лису на слуху. Лиса, заметил он, хоть ей никто не угрожал в этих опустевших чащобах, шла тропой, выворачивая лист, чтобы слабее пахли ее следы.