Глубина

— Зовут меня Надя, а приехала… — она скосила на Шематухина крупные, хитро заблестевшие глаза — говорить или нет? Внезапно озаботясь, спросила: — А вы не заболели? Вид у вас бледный…

— Еще чего! Покедова! — вдруг ожесточился Шематухин.

Резко крутанул рукоятку газа, мотоцикл взревел, понес его, черного от обиды, в закатную даль.

Она, конечно, могла подумать: что за придурок, хотя, если не криводушничать, на большее Шематухин и не рассчитывал. И смех, и грех — с дальним прицелом заговаривать с девушкой, когда сам себе противен: оборван, нечесан, спиртным за версту разит. Сильно разболелось у Шематухина, теперь боль поднялась выше, под самое сердце. От внезапной, совершенно нелепой мысли — понравилась, отрава! — Шематухин дернулся, как от тока. Сбросив газ, он обернулся, увидел ее, высоконькую, на горушке. Опять пустил машину на всю мощь — протрезвись, образумься, мужик. Прикинь: тебе тридцать шесть с лишним, ну, пускай, для круглого счета, тридцать пять, а ей, поди, нет двадцати…

Шематухин, омрачаясь, окинул взглядом приближавшуюся стройплощадку. Сначала разглядел белую «Волгу», какое-то время вопрошающе сверлил ее взглядом: откуда, чья? На коробке здания шевелились три фигуры, работал подъемник, значит, кто-то скумекал насчет «аварии». Если, не дай бог, Чалымов — во, жук, выкидывает фокусы, после йоговской спячки он мог припомнить, куда направлялся утром Шематухин, а уж связать одно с другим проще простого, — быть драке.

Он лихо подлетел к навесу, резко пшикнул двигателем, ужинавшие, кроме Еранцева и Стрижнева, шабашники молча переглянулись. Шематухин догадался: чрезвычайных происшествий не было. Он широко улыбнулся: надо уметь смеяться как раз тогда, когда хочется плакать.

— Наталья, подкорми его, — сказал он, развязывая барана. — Водички дай… Завтра мы его… — он провел ребром ладони поперек горла, заметил, шабашники встрепенулись. — Деньги, братва, в понедельник, не раньше… Я уж и так, и сяк подходил к Сергею Филиппычу, который мне, знаете, седьмая вода на киселе… Нет, говорит, денег в банке…

За столом приуныли. Надо было, пока кто-нибудь не сорвался, драпать. Шематухин, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, привязал барана к столбу, сел на мотоцикл. У него и на самом деле был повод уехать — собрался к Хошунаеву. Чтобы поставить все точки над «и», Шематухин решил, не откладывая, выяснить, к кому — взглянул на дорогу: идет, заноза — пожаловала Надя.

— Кто ждет девку в гости? Звать Надей. Городская…

Под навесом промолчали.

Шематухин подъехал к стройке напротив подъемника, притормозил, свистнул.

— Эй, пассажиры!

На фоне загустевшего неба темно обозначились две головы — Еранцева и Стрижнева, спустя немного показалась третья, незнакомая.

— Чего? — с легкой насмешливостью спросил Стрижнев, уверенный, что Шематухин, по обыкновению, чего-нибудь отмочит.

— К кому из вас Надя должна приехать? — крикнул Шематухин. — Надя!

— Надежда? — ошеломленно откликнулся Еранцев. — Где?

— Вон по дороге топает… — сказал Шематухин.

Еранцев словно бы сорвался вниз, пролетев мимо Шематухина, влез в «Жигули».

— На «Волге», на «Волге» встречай! — кричал ему вслед оставшийся со Стрижневым мужик.

Но Еранцев уже отъезжал.

— Слушай, Стрижнев, — строго выгнув брови, кашлянул Шематухин. — Случайно, не знаешь, кто такой Халигула?

Стрижнев задумчиво сморщил лоб, ничего не найдя в памяти, предположил:

— Танец, может, какой…

— Нет, — помотал головой Шематухин. — Человек какой-то с замашками…

— Может, Калигула? — вмешался незнакомец, судя по тому, как кочевряжится, начальник.

— Годится! — с волнением сказал Шематухин.

— Если Калигула, — задрав голову, пояснил Аркаша, — это, по-моему, древнеримский император. Отличался крайней жестокостью.

Шематухин, сделав вид, что довольнехонек, подмигнул Аркаше, погнал мотоцикл по тропе. И вправду ему полегчало, будто тяжелый камень свалился с души: надо же, как люди стали теперь обзываться. Да обзываются ли? Шематухин повеселел, будто от похвалы: как-никак сравнили его с императором.

Он протарахтел вдоль деревни, спросив у гревшейся на вечернем солнце старухи, где живет Хошунаев, поехал к дому, на который она показала, к третьему с краю.

Дверь была закрыта изнутри, на настойчивый стук долго никто не отзывался. Шематухин, начиная тревожиться и пухнуть лицом — тут, у чужого порога, обостренно припомнились все немилости дня, — хотел уже кинуться к окну, чтобы трахнуть кулаком по раме, но в сенях кто-то свирепо, со стоном закашлялся. Лязгнул запор, дверь отворилась. Перед Шематухиным стоял немолодой мужик, глаза у которого, и без того узкие, от алого солнечного света превратились в щелочки.

— Как живем? — поинтересовался Шематухин.

— Лучше всех, парниша, — приветливо сказал Хошунаев. — Заходи, гостем будешь.

Следом за ним Шематухин прошел в избу и первым делом, пока глаза не свыклись с сумраком, потянул носом воздух: пахнет ли псиной?

Хошунаев молча выставил на середину избы — так, видно, у него велось — табуретку, накрытую сверху заячьей шкуркой. Зажег спичку, раскурив длинную трубку, неподвижно застыл, ожидая, что скажет гость.