Глубина

— Собака, сказали, у тебя есть, — проговорил Шематухин и затаился.

— Была, человек хороший, — со сдержанным поклоном ответил Хошунаев. — Скоро год, как похоронил… С собакой теперь у меня проруха. Если новую заведу, так уж для души, чтоб одному не помирать.

Шематухин поглядел на его смуглое плоское, как стесанное бревно, лицо, подумал: хитер — не знает, кого принесло, на всякий случай давит на жалость.

— Где сидел-то? — тихо спросил Шематухин.

— Где сидел, там меня уже нету, — сухо усмехнулся Хошунаев. — Выкладывай, зачем пришел.

— Я же сказал: собака нужна.

— Сказано, умерла собака…

— Та-ак… — Шематухин поджал ноги, сел удобнее. — Мне, падлой буду, плевать, за что ты срок отбывал. Сам три срока от звонка до звонка отбыл, так что должен иметь понятие, не мальчик. И если ты хоть вот столечко, — показал верх мизинца, — из нашего сословия, обязан помочь, как братан братану…

— Говори, что надо, — смягчился Хошунаев.

— Наведи, братан, на волка… — глухо проронил Шематухин. — На того… красного…

Хошунаев не удивился, как знал, что Шематухин придет с такой просьбой. На мгновение Шематухину почудилось, что Хошунаеву все известно, он попытался заглянуть хозяину в глаза, но из этого ничего не вышло — непроницаемый взгляд был устремлен вдаль.

— Не красный он, — тихо, будто наглухо закрыв себя для пришельца, сказал Хошунаев. — Седой… Только подшерстка красная… Убить хочешь?

— Не знаю, — выдавил из пересохшего рта Шематухин. — Не спрашивай. Скажи прямо, поможешь?

— Как я тебе помогу, мил-человек, — отвел глаза в сторону Хошунаев. — В лес не хожу. Ты сам-то охотник?

— Слушай, братан… — взмолился Шематухин. — Ни о чем не спрашивай. Я к нему вовсе по другому делу.

Он, не сказав того, что хотел, надолго замолчал. Сомнение, не давшее ему напрямик выложить, в чем дело, было не пустячное. Сказать про деньги или нет?

— Если упущу его, хана мне, — с трудом выговорил Шематухин. — Почему да как, никому не надо знать.

— Слушай сюда, парниша, — вздохнул Хошунаев. — В лес не пойду. С тем волком у меня старые счеты, он запах мой за три версты чует… Я в него картечь всадил, другой бы кто от такого выстрела на месте подох. А этот выжил. Будь он человеком, как-нибудь расквитался бы со мной. Тебе-то чем он насолил?

— Сказал же, не спрашивай! — не выдержал Шематухин. — Я же не исповедоваться пришел. Ну, ладно, — он встал, не скрывая горести, добавил: — Ты хоть место, где он гнездуется, нарисуй… И ружье мне продай… Святоша!.. Ты так всех байками потчуешь?

— Погоди, чай поставлю, — окончательно потеплел Хошунаев, видно, поверил Шематухину. — Я тебе карту дам. Если он не менял логово, знаю, где старое. Вабить умеешь?

— Чего, чего? — вскинулся Шематухин.

— Подвывать, спрашиваю, умеешь?

— Волком, что ли, выть? — наконец понял Шематухин. — Разок пробовал.

— Мало, — сказал Хошунаев. — Ваба, парниша, большое искусство. Этот даже на хорошую вабу голоса не подаст — умный. Ты на волчицу рассчитывай. Она, как и всякая баба, с ветерком в башке… А ружье… — он со значением посмотрел на Шематухина. — Без ружья лучше.

— Так он, говорят, бешеный, — растерялся Шематухин. — Задерет, как пить дать.

— Он не бешеный, — сказал Хошунаев. Он вслушался в эти свои слова, словно проверил, сколько в них правды, и уверенно подтвердил: — Не бешеный… Это один человек сболтнул. Я знаю.

— Все равно сердце не на месте, — сказал Шематухин.

— Ой, парниша. Ты меня под монастырь подводишь…

— Могила, — заверил Шематухин.

— Хорошие ружья конфискованы, — расстроился Хошунаев. — Прямо со списком пришли. У меня три было. Про тулку и забыли.

— Сколько просишь?

— Сколько не жалко. А вообще-то… две сотни, как отдать.

— Ладно, харя бесстыжая, — рассердился Шематухин. — Бери сотнягу, вторую занесу через пару дней. Вот еще что. Научи этому самому искусству…

— Вабе?

Хошунаев достал из запечья что-то тяжелое, завернутое в тряпье, осторожно сдувая пыль со свертка, развернул — в полумраке маслянисто блеснула вороненая сталь. Пока Хошунаев собирал ружье, заглядывал в стволы, щелкал курками, Шематухин положил на стол сто рублей и молча выжидал. Хошунаев оживился, вынул откуда-то старый, в ржавых пятнах патронташ, коротким, пожелтевшим от табака пальцем провел по донышкам патронов.

— Запомни, слева с заячьей дробью, — показал Шематухину. — На правом боку заряжены картечью. Не бойся, что патронташ дохлый. Это мой первый, чистый. Остальные выбросил, чтобы совесть не заела.

— Далась тебе эта совесть, — проворчал Шематухин. — Не тяни резину, давай вабить.

— Можно, — согласился Хошунаев.

В избе быстро темнело, и, когда Хошунаев, застыв напротив окна, приготовился выть, Шематухин поднял на него глаза и опешил. Хошунаева словно подменили. В этом крепком, вроде бы даже ставшем на голову выше человеке, на лице которого сейчас проступило вдохновение, не сразу можно было бы узнать прежнего, осторожного, в самого себя ушедшего Хошунаева.

Вот он, поднеся тяжелую, как из темного камня, ладонь ко рту, держа голову набок, ударился в голос:

— Оу-уы…