Глубынь-городок. Заноза

настороженно и враждебно. Да и сам внешний вид Алексея, заросшего, в старой забрызганной шинели, ничем

не напоминал хозяина, человека, который мог бы понравиться и без того предубежденным против него людям.

— Где ты ночуешь? — спросил Ключарев.

Алексей провел его в боковушку, почти чулан, здесь же, в доме правления. Ватник на гвозде, кружка

холодного чая, блюдце, полное до краев окурками, — вот, что было в комнате.

— Жену оставил в Городке?

— Куда же я ее привезу сюда? — почти в отчаянье махнул рукой Любиков.

Ключарев молча взял блюдце, выкинул окурки в форточку, и ветер сразу выдул из гильз остатки табака,

наполнив боковушку неуютным запахом терпкой горечи.

— Растерялся, гвардеец, — тихо сказал Ключарев. — Сдаешься. Отступаешь.

— Я?! Федор Адрианович!.. — Любиков задохнулся, и губы у него странно задрожали.

Ключареву вдруг захотелось обнять его, молча, по-мужски стиснуть тяжелыми руками, как обнимаются

иногда солдаты перед трудным делом или после ратного подвига. Но подвиг у Любикова был еще впереди.

— Обедать приду к тебе, организуй, что можно. Да приберись. — Ключарев скользнул взглядом по

стенам, по дощатому топчану с ситцевой скомканной подушкой и вдруг улыбнулся скупой и твердой улыбкой.

— Ну?

…Когда он уже шел один, выбирая на обочине дороги сухие бугры, густо оплетенные прошлогодними

травами, он, наконец, заговорил с Алексеем так, как, наверно, не смог бы говорить вслух, — доверительными,

горячими словами: “Трудно тебе, Алеша, что тут говорить! Очень трудно”.

Уже не одна бревенчатая хатка под соломенной крышей, похожая на грибок-заморыш, оставалась позади

(только долго и заливисто брехали ему вслед собаки), а Ключарев все шел под пасмурным небом, по-солдатски

размахивая руками и слегка прихрамывая на раненую ногу; сейчас, наедине, он хромал даже сильнее, чем

всегда, когда привычно следил за каждым шагом. “Ключ мне нужен. Ключ к этой земле и к человеческим

сердцам!.. Слово “коммунизм”? Будущее? Но кто поверит, если уже сегодня я не приоткрою кусочек этого

будущего, не покажу его, пусть в самом малом?.. И почему Братичи не приняли Любикова, честного, хорошего

парня? Почему?..”

Догоняя Ключарева, бесшумно наплывала туча. Уже виден был ее край, от которого тянулся кисейный

полог далекого ливня. Вода в Глубыни стала черной, потемнела трава. Задул резкий, тугой ветер. Туча

клубилась, рвалась на куски, шла по воле ветра, волоча серые волокна. Теперь уже были отчетливо видны ее

слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…

— Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!

Ключарев обернулся на голос.

Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади,

запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…

— Товарищ секретарь! — ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв

нависшими бровями: — Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?

Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:

— Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.

Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались гак неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь

удивленно запрядала ушами.

— Ох, ты! Ну, что ты скажешь! — повторял Скуловец, утирая мокрые глаза. Он кашлял от смеха в

клочковатую бороду и все поглядывал на Ключарева заинтересованным, хитрым взглядом.

— Нет, ну скажи, как перед богом, секретарь; не серчаешь? Я знаю, ты виду не дашь. Но скажи, в душе

не серчаешь?

— Что ты, Прохор Иванович, я за тебя больше, чем за других, рад.

— Имя не забыл, — сказал тихо Скуловец.

Ключарев проворчал:

— Как же, забудешь тебя! Только что от купели не нес, а так вроде крестника…

Они снова переглянулись и засмеялись, но уже потише.

— Все хочу у тебя спросить: какую ты книгу тогда читал на мосту? Видно, интересная: слышал, только

листы ворочаешь.

— Не помню. Черт ее знает! Листы-то я ворочал, а думал совсем про другое. Про тебя думал, товарищ

Скуловец.

— Плохо думал? — снова забеспокоился Скуловец.

— Тогда — очень! — сознался Ключарев.

— Выдержанный ты мужчина, Адрианыч.

Они помолчали и невольно вспомнили — каждый про себя — то уже далекое время (хотя исчислялось

оно всего тремя годами), когда Ключарев по командировке обкома проводил в районе разъяснительную работу

во время коллективизации. Он ходил из дома в дом, разговаривал, читал газеты. Но полещуки настороженно

принимали незнакомого человека. Некоторые, увидев его в окно, уходили от греха из дому, и Ключарев

терпеливо ждал в хате. Соскучившись, строгал ребятам игрушки, даже учил их песням, хотя голос у него был

глухой и слабый.

Однажды, когда Ключарев подходил к хате Скуловца, тот замешкался и вышел уже на его глазах.

— Хозяин! — окликнул Ключарев.

Скуловец не ответил и прибавил шагу. Усталый, рассерженный, Ключарев упрямо пошел за ним следом.

Дойдя до моста через полувысохший ручей, Скуловец нырнул вниз, устроившись на сухом прохладном