Глубынь-городок. Заноза

бережку. Ключарев остался наверху, на солнцепеке. Он раскрыл книгу, и час покатился за часом, только

согласный дым двух цыгарок — из-под моста и сверху — струился в тихое небо.

“Уйдешь, агитатор, огонь твоей матери! Уйдешь”, — почти беззлобно думал Скуловец, любопытно

прислушиваясь к шелесту страниц.

“А вот же не уйду, — молча отвечал Ключарев. — Сутки не жравши просижу, а не уйду! Посмотрим, кто

кого переупрямит”.

Когда уже у обоих кончился табак и потянуло сырым вечерним туманом, Скуловец подал голос:

— Может, до хаты пойдем?

— Пойдем, — охотно согласился Ключарев.

Скуловец кряхтя вылез из-под моста.

— Курить нема? — спросил он, впервые взглядывая на своего гостя.

Тот показал пустую коробку. Скуловец тряхнул пустым кисетом.

Густой молочный туман уже поднялся до пояса, и они шли, не видя земли.

— Пусти-ка меня наперед, — сказал Скуловец, — здесь болото, неровен час — оступишься. Где ногу-то

повредил?

— На фронте.

Скуловец пошел тише.

— Ночуешь у нас. А завтра отвезу на лошади. Тебе куда?

— В Пятигостичи, на хутора.

— Не жалеет тебя начальство, — проворчал Скуловец. — Война, лихо ее матери, не пожалела, и свое

начальство не бережет.

Скуловца Ключарев не видел три года.

— Значит, поверил в колхозы? — спросил он теперь.

Скуловец кашлянул, шумно выдохнул воздух, обтер бороду.

— Тебе я и тогда поверил, — сказал он наконец. — А какие еще колхозы — не вижу.

Он засвистел вожжой в воздухе, оглядываясь на черное небо, и лицо его тоже похмурело, как все вокруг.

— Прохор Иваныч, — сказал, помолчав, Ключарев. — Что же нам с тобой в прятки играть? Мы ведь не

первый день знакомы. Говори начистоту: чем у вас плохо? Недовольны, что председателя сняли? Жалеете его?

— Волк его жалеет.

— Так что же?

Сверху вдруг посыпался такой крупный дождь, словно где-то развязали кошель с серебряными

гривенниками. Ключарев опустил низко на лоб капюшон и уже не различал дороги. Скуловец, нахлестывая

лошадь, сразу же свернул за ближайшую ограду. Лошадь поставили под навес, сами вошли в хату.

— Здорово, Меланья! Примешь гостей?

— Лоб покрести прежде, не к штунде зашел!

— Здравствуйте, бабушка!

Через несколько минут они уже сидели за дощатым, выскобленным добела столом, хлебали горячее

молоко из чашки, перекидывали в ладонях картошку в кожуре.

Скуловец снял свой треух; его жестковатые волосы были густо присолены сединой.

— Что тебе сказать, Адрианыч? — продолжал он разговор. — У каждой обиды свое начало есть. С

маленькой криницы большая река начинается. Наша первая обида была вроде и смешная… Ну, значит, тогда,

после тебя, подали заявления, собрались, думали, как колхоз назвать. Парнишка из района все на часы глядит.

“Да как хотите, говорит, только скорее. Хотите “Рассвет”, хотите “Восход”, хотите “Утро жизни”. А еще лучше

именем героя или ученого, только Буденного не называйте, Мичурина тоже: такие колхозы в районе уже есть”.

А мы, Адрианыч, между собой вспомнили, как ты про Кубань, про машины, про комбайны рассказывал.

Захотелось своего названия, хотя, может, и похуже, а своего. Неправильно мы думали?

— Нет, почему? Правильно. И какое же у вас было предложение?

Скуловец быстро посмотрел на Меланью; старуха поджала губы, покачала головой: мол, пустой разговор.

— “Стучи, машина”.

— Как?

— Ну вот, чтоб, значит, у нас в Братичах тоже машины застучали, — упавшим голосом пробормотал

Скуловец и изобразил ладонью что-то вроде вращения пропеллера.

— Слушай, так это же прекрасное название!..

— Не вышло.

— Почему?

— Парнишка этот из района сказал: нельзя, без… безыдейно, — выговорил Скуловец, видимо, с трудом

запомненное слово. — Говорит, вы всегда, Братичи, неспокойные какие-то, не знаешь, что от вас ждать. Колхоз

не цирк, а дело серьезное. Назовите его, говорит, именем Чапаева.

— Чапаев был хороший человек.

— Я его и не хаю. Але так сталось, что мы колхозу своему вроде не хозяева. Председателя, говорит, вам

пока не направляем, а предлагаем вашего же бедняка Шагиду Андреяна. А мы уже только рукой машем: что ему

про Андреяху рассказывать? Если наш колхоз, так наш, а если его — пусть сам назначает, кто ему взглянется.

Ключарев, словно обожженный, бросил недоеденную картошку, взволнованно прошел, по хате. Лоб его

покраснел, как всегда бывало у него в гневе. Скуловец следил за ним исподлобья зеленоватыми прищуренными

глазами, ожидая, что последует дальше. Бабка Меланья в черном платке, туго стянутом у подбородка, принялась

собирать посуду все с тем же строгим и осуждающим выражением.

“Ну, вот оно тебе малое в большом. Проклятая мелочная опека! Всякую охоту у людей отбивает”, —

думал Ключарев, ходя из угла в угол.

— А почему ты, Скуловец, не мог ко мне в райком прийти? Меня-то ты знаешь?

— Так я думал, ты серчаешь, большим начальником ведь стал, — хитро проговорил Скуловец, усмехаясь

глазами. Но, увидев, как Ключарев побледнел задохнувшись от обиды, сразу стал серьезным.

— А я бы и пришел, Адрианыч. Посмотрел бы еще, как новый председатель хозяйствует, и пошел, что ты

думаешь!