Глубынь-городок. Заноза

подстерегал белку, чтобы застрелить ее, но и горевал о ее детенышах, оставшихся без опоры: гордясь своей

удачей, сожалел о ней. Он видел одновременно хрусткую ветку, одетую в серебряный снег, и весь божий мир

вокруг себя, далее тайги на тысячу километров. Он был человеком; ничего запретного не существовало для

него. Его ждало то, чего никогда еще ни с кем не случалось, он был в этом убежден, потому что для этого он и

родился.

Синекаев всегда считал себя незаурядным и волевым человеком; дело в том, что пороки и излишества

никогда не казались ему привлекательными; он был полон жаждой деятельности, которая заменяла ему все.

В его сорокадевятилетней жизни было несколько женщин, но они прошли легко, как тени по лугу. И

только одна — жена Софья — оставалась всегда. Правда, он помнит еще и другую женщину в молодости (она

была уже при Соне. Вся его жизнь была при Соне! Ни одного глотка воздуха без нее).

Тогда он часто запаздывал домой. Проводив свою знакомку, возвращался особенно тихим и ласковым к

жене, целовал сына виноватым поцелуем. Он не лицемерил: он любил жену, хотя никогда не задумывался над

этим. Просто ее жизнь была бесспорной частью его собственной и даже дороже его собственной. Он любил

жену, но ту он любил тоже, или был влюблен, или увлекался — неизвестно, как это называется!

Он не умел и не старался объяснить это для себя. Тем более что скоро все прошло, как вода спадает на

реке. Что было заключено в той женщине? Какой мир жил за ее выпуклым лбом, таился во всем ее облике? Рот

ее все время смеялся и дразнил настолько, что он даже не помнил слов, произносимых ею. И хорошо ли он

сделал, что так и не отведал этих губ и ничего никогда не узнавал о ней после? Она просто ушла из его жизни,

не оборачиваясь.

Он упорно размышлял об этом спустя почти двадцать лет. А может, она-то и нужна была ему для жизни?

Фу, до чего он договаривается!

Усилием воли он хотел вернуться на привычную стезю служебных забот, но горизонт был по-прежнему

пустынен и широк перед ним, а до Сердоболя оставалась добрая сотня верст, хотя “Победа” шла не

останавливаясь, с завидным рвением.

И Синекаев продолжал думать. Странно, Ларису он не вспомнил ни разу. Будто она нанесла удар и тотчас

отошла в сторону; ранку стало затягивать мыслями. Они были необычными, эти мысли, родившиеся от

душевной встряски. (Каждая мысль рождается от потрясения: большая — от большого, маленькая — от

маленького.) Он думал о самом себе, как о бойце партии, бессменном строителе на лесах. Его жизнь, как и

жизнь страны, проходила либо в войнах по колено в крови, либо на стройке по колено в гвоздях. Он гордился

крутой закваской эпохи и верил, что на таких, как он, замешивается хлеб земли. Зная свое место в жизни, он не

собирался от него отступаться.

Но жил же в нем, кроме этого непреклонного человека, и еще один, с тем же именем. Стареющий

мужчина, у которого, как и у каждого мужчины, личное счастье было заключено в женщине, которую бы он

полюбил и которая полюбила бы его. Интересно, сколько же он, Кирилл Синекаев, отведал от такого счастья за

свою жизнь?

Он родился в сибирском небедном селе, гордившемся на всю округу своим особым хозяйственным и

работящим укладом.

Ему было шестнадцать лет, когда он записался в комсомольцы, но идеалы новой жизни были еще смутны

в нем, хотя он твердо знал, что все вокруг должно быть не таким, как есть, а лучшим. И вот тут-то, в это самое

время, на село свалилась голодная нежеланная орава: беженцы. Лихо их знает, откуда и от чего они бежали. От

войны, от недорода, от пожаров.

Председатель сельсовета, мрачно косясь по сторонам, разводил их на ночлег.

К Синекаевым, которые жили на краю села, определили только одну девчонку, худо одетую, с голодными

глазами, дрожащую как лист от холода и утомления. Не то она отбилась по дороге от своих, не то так и жила

сама по себе с пеленок. В теплой неприветливой избе не спешили разузнавать. Правда, мать кинула ей чего-то

горячего в плошку, но плошку эту поставили на лавку, а за стол не позвали. Она жила уже неделю, спала на

своем узелке у порога, и никто не знал, как ее зовут. Когда она горестно и усердно хватала, перегибаясь

пополам, ведро, чтобы снести в хлев, никто не видел этого, словно ее и совсем не существовало. Зато, если

приходилось к слову, угрюмо насмешничали всей семьей над нищими, побродягами, над перекати-полем: нет у

человека корня, нет и человека.

Кирилл редко бывал дома: он горел в захватившей его жизни ячейки; деревенский комсомол шумел все

явственнее. Уже поп с причтом обходил их стороной, уже сходки взрослых мужиков нет-нет да и прислушаются

к азартным голосам: “Даешь коммуну!”

Поэтому получилось так, что на девчонку, затравленную, как хромой щенок, в его собственном доме, этот

агитатор всемирного братства долго не обращал внимания. Однажды вечером, наскоро поужинав, он уже было

завел глаза на подушке из синего ситца, как вдруг брань, прерванная его приходом, возобновилась с новой

силой.