Глубынь-городок. Заноза

трактористов, которые, как я слышал, образуются в областном городе, — осторожно сказал Кандыба и

потупился.

“Эге, дед. Да у тебя, я вижу, информация поставлена неплохо”, — подумал Ключарев (циркуляр о курсах

был получен им только накануне) и еще более внимательно посмотрел на священника. Седая борода Кандыбы

даже в ярком знойном свете июльского дня вызывала ощущение морозной прохлады., как те огнеупорные,

нетающие снега, которые видел Ключарев на кавказских пиках.

Кандыба уже давно оправился от первоначального смущения и говорил теперь хотя и тихо, но голосом,

полным достоинства, как человек, привыкший к тому, чтобы его слушали.

В начале разговора Ключарев еще мысленно прикидывал, как потом в кругу товарищей сможет

пошутить, что плохая, мол, жизнь у попа настала, если сектанты берут верх и на них приходится жаловаться в

райком партии; но чем пристальнее он вглядывался в этого сухонького старика с полуопущенными веками,

которые скрывали зоркий и твердый взгляд, тем настороженнее становился сам. Теперь ему уже не казалось

смешным, что эти восковые, покойно сложенные на животе руки, могли бы удержать не только колеблющуюся,

как стебелек, свечу с желтым лепестком огня, но и властно направить по своему пути живую человеческую

душу. Припомнился ему и Степан Лисянский, дюжий угрюмый мужик, похожий скорее на молдаванина, чем на

белоруса, о котором Блищук сказал, неопределенно ухмыляясь: “Штунда — она Штунда и есть. Хотя работают

хорошо, колхозу не мешают”.

Но то, что Кандыба искал помощи против Лисянского, говорило о несомненной, хотя и скрытой силе

этого штундиста. И это тоже заставляло призадуматься.

— О штундистах я знаю, — сдержанно проговорил Ключарев и замолк, словно дожидаясь, что еще

сможет добавить к сказанному Кандыба. Уловив скрытый холодок в тоне собеседника, тот с неожиданным

проворством вскинул голову и в упор посмотрел на Ключарева. Верхняя часть его лица оставалась в густой

тени от шляпы, но секретаря райкома опять поразил умный, острый взгляд старика.

— Я говорю с вами не только потому, что вы должностное лицо, — тихо сказал Кандыба, — но и потому,

что голосовал за вас как за своего депутата. — Он неожиданно улыбнулся слабой старческой улыбкой.

А Ключарев, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, чуть не воскликнул вслух: “Ну и

ловок старик!”

Прохожие уже давно с любопытством оглядывали их, обходя сторонкой, а разговор все продолжался.

— Вы чтите своих борцов, и это хорошо, — задумчиво сказал священник. — Но я хотел бы также вам

напомнить, что на этой земле был и епископ Пантелеймон, заточенный иноплеменными за русскую веру. Мы

люди разных эпох, гражданин секретарь, у нас разные убеждения, но Родина у нас одна, — просто сказал он и

потянулся сухой рукой к краю соломенной шляпы. — Доброго здоровья!

Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще

оставался в каком-то странном раздумье.

Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время

престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем

свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые

вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно

выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.

Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к

нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в

тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал

ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его

энергии.

От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло

летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под

обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…

Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую

церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых

украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику,

ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле.

Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву

рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой

волей направленный во вред человеку!

Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало