Глубынь-городок. Заноза

Повертев головой, он увидел полузасыпанную фигурку, сидевшую на снегу. Римма не могла ничего объяснить, она только тряслась и всхлипывала. Начинало смеркаться. Володька долго вел ее по дороге, пока их не подобрала попутная машина, и в городе он с рук на руки сдал стучащую зубами дочку испуганной матери. Он так и не узнал, почему она очутилась в лесу, но радовался, что ссора кончилась сама собой. После болезни Римма вернулась в класс радостная, повзрослевшая, еще больше отличаясь от всех других девочек. Теперь они с Володькой ходили вместе в кино и, не скрываясь, разговаривали все перемены. Во время экзаменов они поехали за город искать зимние березки. Им понравилось бывать здесь.

Слова, которыми Володька когда-то оскорбил Римму, шипом засели у обоих в памяти, но они никогда не возвращались к этому и добросовестно зубрили свои учебники.

А вокруг них повсюду росли на высоких ножках весенние цветы — баранчики, у которых так сладок стебель, особенно там, где он потоньше, у самого венчика со множеством мелких бледно-желтых чашечек.

Однажды, за обычным теперь для них разговором полунамеками, они зазевались, и посыпался дождь сквозь солнце, как слезы на улыбающемся лице. Они влезли, пригибаясь, под старую ель, широкую, как шатер. Со всех сторон висели опущенные ветви с острыми иглами. Казалось, это струились вперемешку две нити: пасмурная нить воды и серо-зеленая нить хвоинок. Трава шуршала дождем, он был теплый и незатяжной.

Они сами не понимали, почему земля оказалась такой скользкой у них под ногами, что они упали на нее, задохнувшись, как после долгого бега, толкая друг друга локтями и коленками; почему сумрака старой ели было все-таки недостаточно, и они зажмурились, пока руки их касались друг друга; почему в этих страстных неумелых движениях было все-таки больше слабости, чем силы, и Римма смогла закричать, опомнившись: «Нет! Пусти!»

Володька, разжав руки, сидел взъерошенный, как воробей, сердце его утихало рывками.

— Я все равно женюсь на тебе. Увидишь.

Римма ничего не ответила. Они молча вышли на солнечный свет.

Началась вторая полоса их отчужденности. Но скоро подошли каникулы, а потом, после лета, Римма больше не вернулась в девятый класс: она уехала с родителями в другой город и постепенно изгладилась из Володькиной памяти.

Уже в армии Володька вспомнил, что Тамара выросла; он просил ее карточек, беспокоился о том, как она живет.

В глубине души он считал теперь ее своей невестой. Она не окончила школы и доучивалась в вечерней. Еще год пробыла в детском доме уже старшей вожатой, за что ей платили небольшое жалованье. Потом поехала с комсомольской путевкой на стройку в соседнюю, задетую войной область, и там с ней произошел случай, о котором стоит рассказать.

На стройке Тамара очень скоро стала заметной: она сочиняла хлесткие стишки и выпускала комсомольские «молнии». Однажды она написала в областную газету злое письмо о парне, обманывавшем девушек. Ей грозили его местью. Но письмо было все-таки напечатано под рубрикой «Фельетон». Имя и фамилия автора стояли полностью. В тот же день Тамара получила по местной почте конверт с вырезкой из газеты. Поперек шло написанное крупными буквами площадное слово. Так началась месть. Но она оказалась более страшной, чем можно было предположить.

До нее дошли слухи о том, что мать парня, старая учительница, заболела от позора и горя. Вскоре она умерла. Сын уехал на похороны и больше не вернулся. Для Тамары начались черные дни. Ей никто ничего не говорил, ее не обвиняли, но свет вокруг нее потух. Она работала машинально. Ночами хотела заснуть и не могла.

Оказалось, что у нее нет подруг, а раньше ведь она дружила со всеми!

Муки ее стали так невыносимы, что она приняла решение, возможное только в самой неискушенной молодости: ей следует тоже умереть. Часами она ходила по берегу Гаребжи, содрогаясь от обманчивой ровности воды.

В одну из ночей, мысленно попрощавшись со всей страной под звон ее кремлевских курантов, она шла по набережной, все дальше и дальше от замолкнувшего уличного репродуктора и наконец там, где парапет еще не был восстановлен и открывался крутой речной обрыв, остановилась, качнувшись вперед.

— Э, нет, сестренка, — сказал кто-то за ее спиной, крепко ухватив за плечо. — А я — то думаю: «И что она бродит в потемках!»

Перед ней стоял парень, старше ее несколькими годами, простоволосый, слегка навеселе:

— Ну, что натворила? Выкладывай.

Потрясение ее было так сильно, что она тут же принялась рассказывать, дрожа всем телом. Он ходил с нею до самого утра взад и вперед по набережной, хмель из него вышибло. Это была очень длинная ночь, в которую уместилась вся Тамарина жизнь. Иногда парень прерывал: «Стой, стой!» И записывал Тамарины стихи. Они ему нравились. Или принимался откровенно хохотать.

— Ох, дура!

И она тоже понемножку улыбалась ему бледными губами.

Потом он задумался.