Глубынь-городок. Заноза

На исходе той же недели Синекаев столкнулся с Тамарой. Она только что поскандалила с Гвоздевым и, после того как он полчаса смотрел на нее, как на пустое место, вышла из правления разобиженная, с пылающими щеками. Речь шла о зеленой подкормке, которую тогда начали настойчиво пропагандировать. Конечно, знали такой способ и прежде, но велика разница — бросить корове в ясли в кои-то веки охапку потоптанного гороха или ввести точный, правильный зеленый конвейер! Тамара только что видела волшебную силу этого конвейера в другом районе и, как каждый новообращенный, стремилась убедить остальных.

Дело казалось ей необыкновенно ясным, все следовало друг за другом, как движение стрелки по циферблату: сначала подкашивается озимая рожь, потом вико-овсяная смесь, клевер, люцерна, в июле подрастает кукуруза, а с середины августа — картошка.

Гвоздев слушал ее со скукой. Увлечение подкормкой началось внезапно, с весны, а не с осени, когда можно было бы спланировать посевы. Он знал, что в соседних колхозах дело доходило чуть ли не до рукопашной: председатель выносил решение, бригадиры давали наряды, а колхозники не шли; говорили, что это вредительство. Хотите, мол, без хлеба нас оставить. Тогда сам председатель, матюкаясь, брал косу, и на него же летела жалоба в район: «Не остановите, до Хрущева дойдем». И только когда удои поднялись до шести килограммов на корову и стали подсчитывать, сколько стоит эта прибавка, а сколько — тонна хлеба, то в молоке открылась неоспоримая выгода.

Но Гвоздев туго поддавался кампаниям и, имея свой хозяйственный план, думал, что его пока все это обойдет стороной (тем более что кормов в колхозе было вполне достаточно). Он, конечно, не отказывался открыто, но то, что в его колхозе подкашивалось из общего массива ржи, было скорее демонстрацией для уполномоченных, чем работой на самом деле.

Тамара-то в этом разобралась, и все-таки от Гвоздева ей пришлось выйти ни с чем. Когда она спускалась с крыльца, к правлению подкатила райкомовская «Победа». Столкнувшись с Синекаевым, Тамара было насупилась и посторонилась, но поостывшее еще пламя схватки оказалось сильнее ее. Она остановила его и начала сердито обличать Гвоздева. Синекаев задержался на ступеньках, зорко и со вниманием рассматривая ее.

У Тамары были гладко зачесанные волосы, платье с рукавами по локоть. Ни острый подбородок, ни губы, которые, даже когда она сидела совсем смирно, казалось, быстро-быстро говорили (так полна была в ней каждая жилка игрой жизни!), ни смуглый открытый лоб, ни худые руки — ничто не останавливало внимания, кроме разве бровей двумя полумесяцами (дар отца лезгина) да темно-вишневых глаз, которые то потухали, то зажигались, в зависимости от того, какая мысль озаряла ее.

Но две главные черты характера были написаны на ее лбу: неподкупность и беспредельная доверчивость, и это-то с первых мгновений определяло к ней отношение самых различных людей. Не потому, что она была худенькая и угловатая; если бы она была толста, неповоротлива — все равно это ощущение ребенка, который смело идет по миру, почти всегда сопровождало и оберегало ее.

Надо было быть очень черствым и начисто лишенным интуиции человеком, чтобы увидеть в ней пороки, свойственные взрослым: искать в ее спотыкающейся, быстрой и сердитой речи задние мысли, которые вели бы в конечном счете к ее собственной выгоде и благополучию.

Ее носило по жизни, как семечко одуванчика. Жажда новых стран и новых людей расцвечивала все вокруг нее особыми красками. Она видела хорошее там, где никто его не замечал, и, роняя торопливые слезы обиды, с торжеством доказывала в конце концов всем, что оно существует. Она распознавала фальшь и гниль за самой благопристойной вывеской и готова была тащить людей за руки, чтоб только они разбили эту вывеску. Если б и сейчас, в двадцать четыре года, ей на шею повязать пионерский галстук, она была бы неотличима в гурьбе босоногих — так весь ее мир был еще близок к ним. Она бродила по раскисшим дорогам с энтузиазмом и упоением. Она никогда не просила и не ждала, чтоб ее кто-то куда-то устроил, отвез, познакомил. Она была самостоятельна и горда, как бывают горды только подростки. Все представлялось ей по плечу, и отважный девиз «Я все могу сама» так, казалось, и витал над нею.

Многим людям хотелось бы стать искренними и непосредственными, но в тот самый момент, когда они открывают рот или протягивают руку, их сковывает проклятая оглядчивость, боязнь быть неправильно понятым, они комкают слова и медлят — одну десятую долю секунды, не больше, но это решает все. И вот уже безвозвратно потеряно драгоценное чувство доверия, которое распахивает нам чужие сердца.

(Те, кому приходилось много бродить по незнакомым местам, знают, что самая злая собака отступает перед добросердечием, с которым идешь ей навстречу. И безобиднейшая подворотная шавка ополчается праведным гневом на тех, кто трусит и ждет на каждом шагу беды для себя.)