Глубынь-городок. Заноза

Хотя Синекаев и не сознавался себе в этом, но то, что «разоблачительница» Тамара напустилась именно на Гвоздева, с которым у райкома был как бы вооруженный нейтралитет, доставляло ему удовольствие: теперь нейтралитет разрывался, Тамара давала в руки факт против Гвоздева. Факт злободневный и поучительный для других. Он взял ее за руку и ввел обратно в правление колхоза.

— Ну что? — сказал он Гвоздеву, который откровенно недовольно взглянул на них обоих. — Критика достигает тебя, Гвоздев, не только сверху, но и со всех сторон?

— Вот видите, — говорил он Тамаре в полном удовольствии на обратном пути (он охотно взял ее к себе в машину). — А вы говорите: не надо стучать кулаком! Стукнули — и толк.

Быстрое решение почему-то не очень радовало Тамару.

— А мне рассказывали, что он у вас выдающаяся личность в районе.

— Как бы мы его из выдающихся не разжаловали в обыденные, — буркнул Синекаев. — Если разложить достижения на множители, я уверен: пять таких планов может колхоз поднять, а Гвоздев все норовит одно плечо вместо двух подставить. Но в общем председатели у нас в районе крепкие! Посмотрели бы, когда мы всех собираем: гвардейцы, молодцы, один к одному! Только, конечно, и на самотек пускать никого нельзя; доверяй и проверяй. А ну, что это у них за новая постройка? Останови, — скомандовал он шоферу.

Тамара вышла из машины вслед за ним. Был тот вечерний час, когда солнце светит еще ярко, но запад уже в желтой дымке, а река начинает дышать холодом. Засохший низкий кустарник, трава, песок принимают красноватый оттенок. И чем ниже опускается солнце, тем плотнее сумерки оплетают травы, хотя воздух еще светел. Но свет поднимается в вышину, словно газ, выпущенный из воздушного шара.

— Дотемна приедем в Сердоболь? — спросила Тамара у шофера. — Хотела бы я еще попасть в кино.

— Как поторопимся, — отозвался тот.

Синекаев, услышав название фильма, пожал плечами.

— Разве это типическое произведение? — сказал он.

— Любовь всякая бывает, — ответила Тамара, глядя на него исподлобья. — Как у кого получится.

В наклоненной Тамариной голове, в ее сжатых губах угадывалось противодействие, но Синекаев не был сейчас расположен к серьезным спорам и принялся добродушно трунить:

— А что такое любовь? Вот я поговорю со звеньевой о… кукурузе. Она не спит ночью, думает. И я не сплю, тоже думаю… Вот это любовь! Было мне семнадцать лет, захотели меня женить. Так я подходил к девушке — меня в самом деле трясло. А со второй этого уже не было. Привык. И никаких особенных переживаний. Есть долг. Так я и буду своих детей воспитывать.

— А я желаю вашим детям, чтоб они были счастливы.

— Прожил я свою немалую жизнь и никогда с этой любовью не сталкивался, — он комически вздохнул.

— Могу вас только пожалеть, — сердито сказала Тамара.

Синекаев намеренно пропустил мимо ушей дерзость тона. Потом, когда они бродили вокруг неоконченной постройки, он вернулся к мысли о типическом:

— Один художник написал портрет известного партизана, человека некрасивого собой. Его односельчанка, старая женщина, смотрела, смотрела, а потом сказала укоризненно: «У него была такая красивая жизнь, а ты нарисовал только лицо».

Так протекал их единственный и случайный разговор по дороге в Сердоболь.

В Сердоболе же вместе с летней кипучей страдой, бок о бок с нею, шла обычная районная жизнь. Получались и отправлялись директивы, произносились на активах речи, а в День печати Павел должен был сделать в клубе доклад об истории и задачах советской прессы. Говорить об этом ему не хотелось: ведь такой доклад повторяется каждый год. Но Синекаев так удивленно взглянул на него, когда Павел было заикнулся, что надо построить по-другому, рассказать просто о героях газеты, героях жизни.

— Нет, о передовиках и без тебя скажут. Соберем совещание доярок, слет пастухов, тогда и поговорим. А ты уж не мудри, где не надо. Занимайся своим прямым делом, раз оно тебе поручено.

Собрание состоялось в положенный день, в послеобеденное время, когда на дворе стояла жара и люди, разморенные, в полумраке прохладного зала сидели дремля и, казалось, ждали, когда же смолкнет поучающий голос докладчика, отгородившегося от них частоколом цитат. А он себе все расплывался стеарином…

Павел говорил округло, спокойно, иногда посматривая поверх конспекта в зал. Вдруг он натолкнулся на взгляд Тамары откуда-то из бокового ряда, прикованный к нему с таким недоумением, что он замолчал на полуслове. Руки его опустились, и он не мог выдавить из себя ни звука. Потерянно, со стыдом несколько секунд он смотрел прямо ей в лицо.

Она первая прервала неловкую паузу; задвигалась, шевельнулась, косо глянула по сторонам — не заметил ли кто-нибудь его явного конфуза — и, успокоенная, опять вернулась взглядом к Павлу, но уже по-иному: ободряя и успокаивая. «Ну что же ты? Уходи скорее с этого места, где на тебя все смотрят. Кончай свою незадачливую речь».

Сострадательная ирония тронула уголки ее губ, она наклонила голову и вытащила носовой платок, поднося его ко рту.