Глубынь-городок. Заноза

В «Сквознячке» на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел «ГАЗ-69-а» с брезентовым верхом; потом зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в цветоводстве.

— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их. Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого сожаления.

— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.

В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще длится ночь, вся в сполохах.

Тогда было темно, как в мешке. Ни единой звезды. Начинался, но не шел дождь. Иногда ударяла капля, свинцовая, предостерегающая. И снова небосклон сверкал, заливался далеким багровым огнем.

Они шли с Тамарой по дорого, все дальше и дальше от Сердоболя.

Глаза Тамары, обращенные к нему с немым предостережением — или с ожиданием грозы, вихря, — тоже были в сполохах.

— Послушайте, будет гроза? — иногда тревожно-весело спрашивала она.

И Павел ощущал вдохновенное счастье: сжечь все мосты, как эта идущая гроза сжигала, испепеляла безмолвным огнем низко висящие над горизонтом тучи; и вся земля перед ними — будто по ней прокатилась шаровая молния — пылала в это мгновение отсветом далекого орудийного залпа.

— Пусть будет гроза! — бормотал Павел, не слыша сам своих слов. — Пусть! Пусть! Пусть!

Пунцовый огонь репейника пылал в двух шагах от их ног, и Тамара почему-то все смотрела на этот странный полуночный цветок. Он казался ей сгустком отдаленных зарниц, которые падали откуда-то с края света, где, как в котле, бурлили грома. Он светил в темноте молча, подобно факелу. Он бесстыдно освещал эту ночь и стоял на водоразделе жизни — прежней и новой, мигая, как светофор: остановись!

Но она, откинув волосы со лба, сказала ему и всему свету:

— Пусть!

По всем дорогам, если ты захочешь этого, через все завалы и пропасти я пойду за тобой. Я пойду впереди тебя, я заслоню тебя от пули. Я вынесу тебя на руках из боя. Слушайте все! Сегодня я, Тамара Ильяшева, полюбила этого человека!..

— …Да, да, — машинально повторял Павел, — вы совершенно правы. Я думаю точно так же.

Он бездумно следил, как двигались серые гусеницы бровей на мучнистом лице Покрывайло.

— Любовь — это соединительная ткань, — грустно бубнил тот. — Она собирает воедино все наши разрозненные впечатления о человеке, ловко вращивает в них домыслы, и вот ходит по земле волшебная фигура с руками и ногами. Сердце ее излучает благородство, глаза — сияние. Ах, милый седовласый ребенок! Не бери свою игрушку в руки и не забывай, что она боится огня и воды.

— …Нет минуты, чтобы я не чувствовал тебя, не обращался мысленно к тебе, — говорил Павел Тамаре. — Это как на фронте. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, никогда не покидает ощущение смертельной опасности. Ты меня наполнила всего. У меня душа поет. Болит и поет. Я буду любить тебя всегда. Даже если стану к тебе груб, холоден — не верь этому. Я все равно люблю тебя.

— Пойдем, пойдем! — твердила Тамара. И это пылавшее от ветра лицо, разлетающиеся волосы, глаза, которые горели сейчас восторгом движения, были обращены к нему, и только к нему… — Пойдем, будет гроза!

— Когда говоришь мне «ты», мне кажется, что ты ко мне прикасаешься. Даже мурашки бегают.

Она обернулась с приоткрытым ртом и, застыдившись, приложила на мгновение ладонь к своей обнаженной шее. Но в ту же секунду побежала вперед по сырой луговине, спотыкаясь, проваливаясь в рытвины, падая и хватаясь за него.

Они скакали, как двое глупых жеребят, кричали, топали, пока дождь не настиг их у колеи.

— А нельзя ли по лесу? — бесшабашно махнула рукой Тамара.

И они свернули на боковую тропу. Там было так грязно, что босоножки ее завязли. Они хохотали и оглядывались, не понимая, где очутились. Дорога уперлась в добротные ворота, за которыми теплился в глубине двора огонек.

Павел постучал сначала тихо, потом начал дубасить, не жалея кулаков, наперегонки с громом.

— Скажите, которая дорога ведет на Сердоболь? Мы заблудились! — крикнул он, когда после долгого ожидания в калитке показался наконец хмурый заспанный человек полуинтеллигентного вида под зонтиком и с собакой, похожей на быка.

Собака натянула поводок и дружелюбно заластилась к Тамаре.