Глубынь-городок. Заноза

— Дешевая, обывательская острота! — Синекаев нервно моргнул синим, с отметинкой веком. И продолжал чем дальше, тем громче: — Или не знаешь, откуда это идет, кто пытается вбить клинышек, считает: кому сколько зарплаты дают, кто к каким грифам допущен?..

— Только не говорите, что и я обыватель, — пытаясь остаться в рамках шутки, проговорил Павел.

— А недалеко уж от этого, — прохрипел задохнувшийся Синекаев.

Павел развел руками. Они сидели, не глядя друг на друга, ели, пили, чокались, но с отчетливым чувством утвердившегося недоброжелательства, которое уже, казалось, невозможно будет затоптать впоследствии.

«Ну что произошло? — повторял Павел, возвратившись домой и чувствуя, как у него противно ноет под ложечкой. — Переубедил он меня? Нет. Почему же мне так неуютно, гложет сознание ошибки? Чьей ошибки? Неужели все это только от разочарования в человеке? Оттого, что Синекаев, оказывается, не умеет смотреть поверх сегодняшних дел? Или не хочет? Зачем он так кричал? От желания казаться правым? А почему волнуюсь я? Сокрушаюсь, что теряю дружбу секретаря райкома, при которой мне живется легче, удобнее? Сейчас со мной больше считаются в районе. Я осыпан маленькими, почти незаметными благами, которые так ценны здесь. — Ему было стыдно, но он продолжал с хмельной беспощадностью: — Неужели для меня уже так много стали значить хорошая комната, машина лишний раз, что-то вне очереди?..» Уныло он сидел минуту за минутой, пока радио не замолчало. Тогда лег, натянул одеяло на самые уши и, прежде чем заснуть нелегким сном, проговорил почти вслух: «Но что же мне делать, если все получается так? Я не могу не видеть того, что видел, и соглашаться с тем, с чем не согласен. Значит, остается Чардынин?»

И все-таки, когда на следующее утро Синекаев позвонил ему в редакцию, он обрадовался. Такие звонки не были редкостью. Чаще Синекаев звонил по делу, но иногда, оставаясь на какие-то минуты один в своем кабинете, просто давал себе и короткий роздых.

— Вот что, — сказал он без всяких предисловий, — на следующей неделе Сбруянов и Шашко будут в райкоме. Начнем заниматься твоим делом. Удовлетворен?

— Да! — Павел мгновенно сбросил тяжесть вчерашних черных мыслей о Синекаеве. — Вполне, Кирилл Андреевич!

В нем все ликовало. Но Синекаев не стал продолжать, словно и это сказал по принуждению. Звонок его был вызван вот чем.

Прошлой ночью, когда гости наконец ушли, расстроенная Софья Васильевна спросила мужа:

— Почему ты так говорил с Павлом Владимировичем? И что за история с Шашко?

Синекаев подбивал кулаком подушки. Он не был пьян, но отяжелел и сердился. Сначала вяло и неохотно, но потом, вновь раздражаясь, ответил:

— Мало районной соли съел твой Павел Владимирович, вот что. Уперся в какую-то мелочь и готов трубить о ней на весь свет, как о великом открытии. Ну пусть даже не мелочь. Хорошо. Но, Соня, ты же должна понять: это все-таки не главное сегодня. Главное — за волосы хоть, а вытянуть район! И Шашко много помог в этом. Зарвался, сжульничал на ерундовую премию, но все остальное? Все годы его работы? Он сумел сдвинуть колхоз с мертвой точки. Жульничество обернется плохо только для него одного; колхоз все равно теперь стоит на крепких ногах, таким он и останется. То, что сделано за последние годы, — великолепная подхлестывающая агитация для остальных. Тьфу! Да я не про этих несчастных сорок коров говорю, что ты вытаращилась! Тут мы Шашко быстро приструним. Только не вижу нужды всенародно позорить человека при первой вине. Тем более что он сейчас нужен: ведь по торфу от Гвоздева их колхоз почти не отстает. А без него все завалят, я уже знаю.

У Софьи Васильевны была манера смотреть добрым взглядом, не смаргивая. Она могла ничего не говорить при этом, и все-таки другому приходилось как бы оправдываться перед ней.

— Значит, ты готов терпеть его «пока что»? — спросила она.

— Да, — жестко отозвался Синекаев, отводя глаза. — Потерплю. По крайней мере не дам гробить большое дело. Я не ем кисель с ложечки, а ломаю черный хлеб, как и все мои колхозники. Я смотрю в лицо реальности: поднять шум из-за нескольких десятков коров — значит поколебать доверие к остальному. И это тогда, когда мы обратились с призывом к области! Я просто не позволю мешать разным белоручкам. Через год Шашко будет не нужен колхозу, и если он останется прежним Шашко, то пойдет ко всем чертям. Что я, меньше вас понимаю в принципиальности? Не ко времени, вот что! Надо дать государству в десять раз больше хлеба, молока и мяса, чем мы даем сейчас. Может быть, это шкурнический интерес, так скажешь?

Софья Васильевна покачала головой, глядя на него почти с жалостью:

— Не скажу, потому что знаю тебя. Ты всегда уверен, что прав. А если б не был уверен, то и работать бы не стал. Ты не за зарплату работаешь, это тоже знаю. Но Павел Владимирович правее тебя. Не могу это объяснить, чувствую сердцем. Он хочет правды.

— И я хочу правды. Только моя правда в закромах, а его пока что на кончике пера. Ну и хватит об этом. Спи. Разоблачители!