Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

Мы поднимаем с земли веревочную петлю, зацепленную за бампер «мерседеса», впрягаемся в эту примитивную упряжку и, дыша потом друг на друга, начинаем оттаскивать машину подальше от мусорной свалки. Лошади тянут свою повозку. А может, ослы? Одному лишь себе я могу признаться: дурацкое упорство. Когда мы добираемся до открытой площадки, начинается настоящая работа. Эрнесто открывает крышку капота, и вместе с Жаном они наклоняются над мотором, едва не стукнувшись лбами. Майк сосредоточенно перебирает инструменты, готовый по первому требованию протянуть нужный гаечный ключ. Уго вздергивает верхнюю губу, усы его топорщатся, так он выражает свое отвращение, но тем не менее все же лезет в машину. Мужчины, знатоки мотора, уже копаются в покрытых нагаром агрегатах. Страшно интересно узнать, до конца ли исчерпаны ресурсы очередной развалины, вытащенной со свалки. Большей частью им везет. Снова можно с удовлетворением заявить: эта махина еще отнюдь не мертва. Они говорят о машинах как о живых существах. Одна находилась в летаргическом сне, другая была без сознания, третья, скорее всего, в обмороке. Убедившись в жизнеспособности машины, они начинают говорить громкими от возбуждения голосами и все яростнее копаться в ее внутренностях. Там столько интересного, что временами голоса мужчин понижаются до эротического шепота.

Подстегиваемый азартом остальных, я тоже нахожу себе занятие. С усердием пчелы собираю из бензобаков остатки горючего. Благодаря мне мы имеем неплохое маленькое бензохранилище. Бессчетное количество раз я взбирался на эту гору остовов и пролезал между нагроможденными одна на другую машинами. Незабываемые, щекочущие нервы мгновения: над моей головой неожиданно нависают стертые об асфальт лысые шины, словно лапы, готовые схватить меня, а может, это покрытый коростой засохшей грязи дифференциал ждет, когда придет в действие механизм высокоразвитой цивилизации, чтобы расплющить мое тело. Самоотверженность — залог успеха. Я снова опускаю шланг в бензобак, отсасываю из резиновой трубки воздух, во рту появляется приторный вкус, и сцеживаю в посудину драгоценное топливо. По вечерам моя одежда становится заскорузлой от тавота и пыли, от меня несет бензином, я разгуливаю, подобно готовому вспыхнуть факелу. Тогда я принимаюсь ведрами таскать воду из булькающей и плюющейся трубы в стоящее за моим виварием пластмассовое корыто. Как только над каньоном начинает сгущаться темнота, я раздеваюсь догола и с остервенением тру себя до тех пор, пока тело не начинает гореть. Я тру себя и умиляюсь: такой хилый, а ведь мог бы стать рабочим человеком! Но бывает и так, что накануне очередной вылазки я с трудом подавляю отвращение и с удовольствием отшвырнул бы подальше подхваченные мною пустые и помятые бидоны. Но я превозмогаю себя — а может, я боюсь остальных? — пытаюсь освободиться от чувства омерзения и через какой-нибудь немыслимо узкий проход заползаю внутрь мусорной свалки. Я исследователь пещер искусственной горы, я ползу в темноте, меня подстерегает неизвестность, опасность обвала. В своем деле я должен быть изворотлив и следить за тем, чтобы вовремя подобрать под себя руки и ноги, подобно истинному спелеологу. Я не должен делать никаких опрометчивых движений, чтобы не вывести из состояния равновесия груду зловонного металлического и прочего хлама, возвышающуюся над моей головой. Равновесие, мертвая точка — эти неустойчивые состояния могут в любой момент обернуться непонятным движением, грохотом, гибелью. Неподвижность — это отклонение, искусственная преграда на пути вечного движения. Мгновения неподвижности всегда вызывали у меня чувство страха.