Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

Я уже почти зафиксировал каркас своей системы. До сих пор все время подгоняя себя, я в какой-то момент стал осторожнее и расчетливее, мне необходимо было разобраться еще в кое-каких неясных пока подробностях, чтобы не начать опрометчиво предлагать принципы взаимосвязи актиномицетов. Многие оставшиеся нерешенными вопросы ждали единственно возможного решения, научное открытие нельзя было насильно затолкать в какие-то определенные рамки, это не чемодан, который мой телохранитель Аврелий в случае необходимости прижимал коленом, чтобы защелкнуть замки.

Может быть, оставалось сделать лишь один маленький шаг, чтобы достичь вершины. В специальных журналах я опубликовал ряд статей и намеревался дать в печать еще целую серию, чтобы исподволь подготовить достопочтенное общество микробиологов к ошеломляющему открытию. В любой области отношение к новому одинаково; надо быть немного психологом, чтобы выступить со своими концепциями не прямо, а как бы исподволь, скармливая их маленькими дозами и приучая людей к свежим мыслям, как к яду, ибо, если потревожить осиное гнездо, можно затормозить развитие. Правильнее делать вид, что ты и не открыл ничего принципиально нового; твои уважаемые и высококвалифицированные коллеги, разумеется, давно все знали, ты лишь связал концы с концами и восполнил отдельные, абсолютно несущественные пробелы. Молодых Ньютонов и Эйнштейнов, простосердечно восклицающих «эврика», проглатывают в эпоху коллективной науки еще до их рождения. Деликатно улыбаясь и проявляя великую заботу о чистоте и процветании науки.

Все было тщательно продумано, до победы рукой подать — еще миг, и человечество известят об открытии. Утилитарная отрасль науки могла бы, опираясь на мои концепции, сразу сделать огромный скачок в области сельскохозяйственной, фармацевтической и химической промышленности.

Однако внезапно начался какой-то необъяснимый обратный процесс. Вначале я не ощущал никаких признаков беды. Несчастье подкрадывалось незаметно.

«Майк одержимый, он ничего не смыслит в жизни», — повторила Тесса в трубку.

Услышав слова Тессы, я застыл на месте, парализованный каким-то необъяснимым чувством: мое кровообращение, казалось, замедляется, красные кровяные тельца погружаются в летаргический сон, очевидно, в кровеносных сосудах начался процесс свертывания крови. Если б Тесса говорила в шутливом тоне, я не обратил бы ни малейшего внимания на ее слова, но из холла донеслось нечто совсем иное: впервые я уловил в ее голосе презрение, в кипящей злобе разверзлась мертвящая пропасть враждебности.

В моем сознании с нелепой последовательностью стал повторяться один и тот же рождающий страх вопрос. Тот ли я, кем себя считаю? Все прочее растворилось в тумане. Постепенно способность мышления восстановилась. В силу вступило критическое отношение к себе. Когда я совершил ошибку, когда возник хаос в моем надежном тылу? С какого момента начались расхождения между мною, каким я себя считаю, и тем, кем являюсь на самом деле? Ошибку надо исправить прежде, чем она усугубится.

Много позже я понял, что тогдашний испуг в один момент лишил меня самоуверенности, к которой примешивалось тщеславие. Внезапно я оказался беззащитным и напуганным и, разумеется, стал искать опоры в своей почти законченной научной системе. Размышления об этой сложной структуре приободрили меня, я решил, что беглого анализа такого сравнительно примитивного явления, каковым является один из моментов семейной жизни, достаточно, чтобы устранить некоторые отклонения и восстановить равновесие.

Я был нетерпелив, для долгих копаний в себе у меня не хватало времени, я хотел немедленно поставить все на свои места. Вскоре мне предстояло в сопровождении Аврелия лететь через океан, я задумал покопаться в научных лабораториях нескольких университетов и намеревался пробыть в отъезде самое большее месяц. Собственно говоря, предстоящая поездка была необходима мне, чтобы немного проветриться перед тем, как закончить серию статей. Заготовки лежали на письменном столе. На какое-то время я должен был отвлечься от этих исписанных листов бумаги, чтобы вновь испытать их властную притягательную силу. Чтобы заторопиться домой, за свой стол, в свою крепость, в свой кабинет. Темно-коричневые и мшисто-зеленые тона комнаты способствовали концентрации мыслей на тайнах жизни. Я почти всегда заходил в свой кабинет с каким-то благоговением, словно в святилище. А уходя из кабинета, верил, что обрывки мыслей остаются висеть в спокойном полумраке; и в самом деле, возвращаясь, я обнаруживал перед собой комбинации, ожидающие своего развития, они покачивались на прежнем месте, в едва колеблющемся воздухе, мне было легко собрать все нужное воедино и продолжить то, что осталось незавершенным. Все, что приходило мне в голову в кабинете, никогда не забывалось и не улетучивалось. Когда я возился в лаборатории или находился в поездке, я всегда должен был записывать в блокнот осенившие меня мысли, в противном случае они либо исчезали, либо сами собой трансформировались в прописную истину.