Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

Невероятно, каких огромных усилий требует от меня перемещение моего тщедушного тела. Очевидно, я растерял всю свою силу воли и теперь шарю, словно слепой, пытаясь собрать ее жалкие остатки. Чтобы выбраться из-под вагона, из этой давящей тесноты, мне приходится дюйм за дюймом волочить свое тело через рельсы. Грудь, живот, бедра трутся о стальной брус. Ярость и жалость перемешались во мне, и от этого на душе у меня муторно. Перед вагоном я переворачиваюсь на спину, смотрю, как растекается дым, мне необходимо успокоиться. Что, собственно, произошло со мной? Я не ранен, на моем теле нет даже царапины. Может, я задыхаюсь? Вроде бы нет. И хотя вокруг вместо неба серое, угарное марево, тем не менее еще есть чем дышать. А шум, пекло, смрад и неизвестность надо перетерпеть.

Мои недостатки вечно отравляли мне жизнь, я всегда остро переживал свою тщедушность, ибо сравнивал себя со своими мужественными родителями — я во всем уступал им. Их самообладание и доброта, казалось, лишь усугубляли мою слабость. Уж не ждал ли я от них жесткости и бессердечности? Может быть, их суровое отношение ко мне способствовало бы закалке моего характера?

Отсутствие ясности всю жизнь терзало мне душу, и я всегда стремился разобраться во всем до конца.

Вот и сейчас. Возможно, шум, огонь и черный дым свидетельствуют о конце света? Не знаю — ибо опыта светопреставления ни у кого из нас быть не может.

Пока человек жив, у него остается свобода мыслить, в каком положении и под чьей властью он бы ни находился.

Я не хочу прислушиваться к грохоту моторов и дрожать, ожидая, что какой-нибудь бронированный исполин расплющит меня своими гусеницами.

Уход в себя — вот, пожалуй, и вся житейская мудрость, которую я сохранил на сегодняшний день.

После моей смерти люди скажут: он был никто, обычный безвольный человек, который ничего в жизни не добился. С усмешкой сожаления будут говорить — он рассуждал о свободе мысли. Свобода мысли — может, это и было то немногое, в чем такой человек, как он, находил опору.

Я отчетливо помню один из знаменательных моментов моего прошлого, когда я получил право воспользоваться родительским подарком — счетом в банке, искренне веря в то, что деньги в мгновение ока дадут мне, хилому юнцу, возможность обрести независимость. Я стал с размахом проводить в жизнь свои замыслы. Однажды туманным осенним днем фирма прислала мне домой мощный, сверкающий никелем мотоцикл. Я тщательно подготовился к этому важному событию. Легким, пружинящим шагом я сбежал вниз по лестнице; моя новехонькая, широкая в плечах и узкая в бедрах кожаная куртка поскрипывала при каждом моем движении, в согнутой руке, на ремешке, покачивался полосатый шлем; полдня я привыкал к защитным очкам и так и не снял их, лицо блестело от выступивших на нем капелек пота. Я и впрямь выглядел как заправский спортсмен, и мне не терпелось поскорее испробовать свой мотоцикл.

Мотоцикл красовался на бетонной дорожке перед гаражом, я как зачарованный остановился в нескольких метрах от мощной машины, мысленно видел, как сажусь в седло и, взревев мотором, срываюсь с места. Мчусь по аллее, окаймленной желтыми шелестящими деревьями, зажигаются уличные фонари, мириады сверкающих огней освещают круг почета, который я совершаю в момент своего возмужания.

Эта картина взбудоражила меня, я приготовился действовать, дал измороси остудить лицо, затем натянул на влажные руки длинные перчатки — и тут передо мной возникла мать. Как всегда, она появилась неслышно, невесомая бабочка с искалеченной ногой, она умудрялась прилетать туда, где ее меньше всего ждали.

Мать испуганно посмотрела на меня, будто я был грабителем, наморщила лоб, нервно провела ладонью по лицу, словно хотела избавиться от прилипшей к нему паутины. Тотчас же клейкие нити обволокли и мои щеки, я снял защитные очки и повторил движение матери.

Мать благодарно улыбнулась, как будто то, что я снял очки, было с моей стороны проявлением особого почтения, однако сквозь мягкость в ее взгляде читалась сила воли и одновременно какая-то приниженность, от чего мне стало не по себе. Мать имела обыкновение носить чересчур длинные платья из тяжелого темного шелка, тем непривычнее было видеть сейчас на ее плечах вызывающе светлый, в гроздьях сирени, платок с бахромой, концы которого свисали до середины голени. Нежно-лиловые цветы пробудили во мне какое-то необъяснимое чувство вины перед матерью.

От прохлады мать зябко передернула плечами, еще плотнее закуталась в платок и, не глядя ни на меня, ни на мотоцикл, погрузилась в созерцание огненно-желтых кленов по краю сада.

Я нервничал, время тянулось, бабочка не торопилась улетать. Уличные фонари, зажженные по случаю круга почета, который я собирался совершить, постепенно меркли.

Матери некуда было спешить. Я ждал обычного воспитательного ритуала: мать подойдет ко мне, постарается приподняться на цыпочки, чтобы заглянуть сыну в глаза, ее испытующий взгляд остановится на мне, время от времени она будет наклонять голову, дабы сделать на чем-то акцент в нашей безмолвной беседе.