Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

— Сдаюсь, — вздохнул Парабеллум и, подняв кружку, обратился к унылой женщине: — Ваше здоровье! Возблагодарите бога, что вам попались такие бережливые родители!

Женщина отхлебнула солидный глоток самогона и тыльной стороной ладони вытерла рот. С победоносным видом оглядевшись вокруг, она схватила со стола кусок хлеба и надкусила его.

— Небось у несчастных матерей сердце кровью обливалось, когда их золотиночек не стало, — вздохнула кулливайнуская Меэта.

— Я на войне повидал столько детских трупов, что меня эта древняя история ничуть не трогает, — поднял голос солдат в одежде Йосся.

— Послушай, парень, — насмешливо заметил Парабеллум, — ты сперва поверни реку в гору, тогда и разговаривай.

Лицо парня пошло пятнами.

— Не веришь? — спросил он, близко наклоняясь к Парабеллуму.

— Одно дело — война, другое дело — мирное время, — попытался провести грань между страшными событиями разных времен Каарел.

— Одно время я начал собирать предметы русского искусства, — сказал Парабеллум, не обращая внимания на замечание Каарела и махнув рукой в сторону возбужденного парня. — И вот однажды…

— Какая эпоха? Авторы? — заинтересовалась Леа Молларт и прищурила глаза, словно перед ней поставили какой-то шедевр и надо было внимательно рассмотреть его.

— Я покупал русские иконы. Кое-какие работы мастеров семнадцатого века, кое-какие девятнадцатого, а некоторые были написаны перед самой войной. По правде говоря, меня не очень-то интересовала их историческая или художественная ценность, я выбирал икону по иному признаку — я смотрел, на какой из них глаза у богоматери красивее.

— Но такое коллекционирование бессмысленно, — заметила Леа Молларт.

— А меня интересовал не смысл, а душа художника, пронизывающая картину. К тому же я не думаю, что душа современного художника обязательно мельче, чем душа какого-нибудь мастера семнадцатого столетия.

— Мы с интересом слушаем, — высокомерно заметила Леа Молларт.

— Одно время довелось мне работать на водочном складе. Русский мороз трещал в бревенчатых стенах, а немцы бродили скрюченные от холода. Когда они, входя в избу, натыкались на углы, их руки и ноги бренчали, как кости первосортнейших скелетов. И вот, откуда не знаю, прослышали они, что мне нравятся богоматери с красивыми глазами. Ну и пошли пачками таскать мне иконы! Развернулась обменная торговля: мне — икона, закоченевшему немцу — четушка водки. Я, конечно, отбирал, не мог же я до капли опустошить немецкие бочки, а перельешь воды — она замерзнет и бочки лопнут. Кроме того, я искал в глубине глаз богородиц исключительную красоту и всю скорбь мира. Далеко не все гляделки намалеванных женщин волновали меня. Некий Эбергардт, башка стоеросовая, изо дня в день таскал мне иконы, но мы с ним никак не могли договориться. У парня было маловато вкуса на женщин. Однажды, так и не получив своей четушки, Эбергардт чуть не спятил — так замерз. Вот тогда-то он и выкинул со мной ужасную штуку. Тьфу, дьявол, язык не поворачивается рассказать…

Парабеллум умолк и потянулся за кружкой с самогоном.

— Ладно, люди должны все знать. Не то подумают, будто жизнь состоит из картофельных борозд и забот о собственном желудке.

Бенита покраснела.

— Эта жертва родильных щипцов, этот Эбергардт, воспользовавшись тем, что я был в отлучке, выколол глаза у всех моих мадонн.

Леа Молларт взяла из пачки Рикса сигарету, зажала ее в зубах и медленно чиркнула спичкой.

— Возвращаюсь и смотрю — у моих богородиц вместо глаз дырки. У меня было такое чувство, словно по мне проехал дорожный каток.

— Наверно, у тебя в голове разорвалась бомба, — вставил Рикс. — Говорить такую ерунду о цивилизованных людях!

Парабеллум задумчиво пускал в потолок кольца дыма и даже не пытался спорить.

— Я не желаю слушать подобные гнусные истории! — завизжал солдатик. — Ну так как — сразу напьемся и завалимся спать, или немножко потренькаем на гармошке, а потом напьемся и завалимся спать? — настойчиво спросил молодой человек в одежде Йосся.

Никто не ответил.

— Бог мой, неужели в этом доме нет какой-нибудь старой гармошки? — плаксиво спросил солдатик и заискивающе огляделся по сторонам.

24

ам, где плещут балтийские волны…" — затянул солдатик после того, как Бенита дала ему аккордеон Йосся.

Бенита слушала. Песня про балтийские волны брала ее за сердце. Возможно, что на нее размягчающе подействовал и выпитый самогон. Во всяком случае, ей вспомнился тот день, когда дезертировавший из немецкой армии Йоссь вернулся домой.

Утром, в канун Иванова дня, он с распухшим лицом ввалился на кухню. Бенита как раз варила в большом котле картошку для свиней и, плавая в пару, не видела даже своей руки. Йоссь ощупью пробирался сквозь облака пара, жалобным голосом клича свою законную жену. Бенита пошла на голос мужа, и он упал ей в объятия. Так он стоял до тех пор, пока она не усадила дрожащего от усталости мужа на стул. Здесь же, на кухне, Бенита сняла с Йосся мундир. В одном нижнем белье он сел к огню и стал шарить в карманах, пока не нашел того, что искал.