Гнездо

Беа чувствовала, как виски расслабляет ее конечности и успокаивает нервы. Она сняла со спинки стула свою сумку. То, какой тяжеленькой она была, уже наполняло Беа приятным волнением. Она была писателем. (Раньше была? Была писателем, бросившим – до недавнего времени – писать? Она толком не знала, что о себе думать.) Иногда – сейчас уже не так часто – кто-нибудь в литературных журналах, где она работала, узнавал ее имя. «Беатрис Плам? Писательница?» – так оптимистично начинались разговоры. Она уже выучила сценарий: счастливый проблеск узнавания, потом нахмуренный лоб, когда человек пытается что-то вспомнить о ее недавних работах и вообще хоть что-то, кроме старых рассказов. После десяти лет тренировок она мастерски уклонялась от неизбежного. У нее была наготове пригоршня отвлекающих тупиковых ответов на вопрос о долгожданном романе: потертая самоуничижительная шутка о том, что она слишком медленно пишет и что, если растянуть аванс на годы, он превратится в почасовую оплату в полпенни; притворное суеверное нежелание говорить о неоконченной работе; комическое раздражение по поводу вечного перфекционизма.

Она достала из огромной холщовой сумки темно-коричневую кожаную папку, которую Лео много лет назад заприметил, бродя по рынку на Портобелло в Лондоне, когда она еще училась в колледже и только начала писать всерьез. Он подарил ей папку на день рождения. Папка была начала 1900-х годов, размером с большой блокнот, и походила на портфельчик с маленькой ручкой и кожаными ремнями; такую мог носить кто-нибудь в Вене на рубеже веков. Беа ее любила и считала своей везучей папкой, пока не стало казаться, что все свое везение Беа выбрала. Несколько недель назад она нашла папку на верхней полке шкафа и отнесла ее в обувную мастерскую неподалеку, чтобы починить ремешки. Там кожу почистили и отполировали, так что папка стала почти как новенькая, только с правильными следами времени и использования, словно в ней годами хранили успешные рукописи. Беа расстегнула ремни и откинула клапан, вынула пачку исписанных петлистым почерком листов. Она в последние месяцы писала больше, чем за все последние годы.

И то, что она писала, было по-настоящему хорошо.

И чувствовала она себя ужасно.

Много лет назад, когда она только окончила школу, Лео уговорил ее поработать с ним над материалами журнала, который помогал запустить заново; тогда запуск журнала еще не казался глупой причудой. «Спикизи»

был остроумным и достаточно дерзким, чтобы считаться чуточку скандальным, и это мгновенно сделало его хитом в замкнутом мирке нью-йоркских медиа – том самом, который он безжалостно высмеивал. Лео писал по колонке в месяц – медийные новости, приправленные сальными сплетнями, – без стеснения издеваясь над старой гвардией города с ее унаследованными деньгами, кумовством и нелепой закрытостью. Колонка принесла ему немножко известности и массу неприязни. Журнал через несколько лет свернулся, но почти все его сотрудники разошлись по более заметным изданиям, написали бестселлеры или еще как-то проявили себя на литературном поприще.

Самая заметная история успеха долгое время была у Лео. Он увел кое-кого из молодых сотрудников в онлайн-версию журнала, которой руководил из своей крошечной квартирки. Он сохранил то же ехидство, расширив охват, и вновь нацелился на любимые мишени – как отдельных людей, так и целые отрасли; бизнес его разросся с одного сайта до семнадцати за пятнадцать месяцев. Всего три года спустя Лео и его партнер продали свою малюсенькую империю за небольшое состояние медиахолдингу.