Гниющий Змей. Книга 1 (СИ)

— Ос... — начала она и закашлялась. Я помогла ей приподняться, чтобы облегчить дыхание и уложила голову подруги себе на колени.

Она посмотрела на меня с приоткрытым ртом. Затуманенные глаза казались очень страшными: капилляры полопались, заливая белки кровью. От размазанной по щекам косметики не осталось и следа: бурные воды тщательно смыли тушь, подводку, пудру и румяна, ну а помаду она успела съесть сама, пока обкусывала губы во время наших жутких приключений.

— Тихо, тихо, — баюкала я умирающую и гладила по голове, стараясь не разреветься. — Всё хорошо, мы в безопасности, — выдавливать враньё было тяжело, но что поделать? Ей сейчас не нужно волноваться, поздно для этого. — Я видела сокола, — ещё щепотка лжи, — нас скоро найдут.

Что-то похожее на горькую улыбку искривило её дрожащие губы.

— Похоже, не погуляю я на твоей свадьбе, — выдавила она из хрипящих лёгких. Воспаление, однозначно. Но это не важно, гниль убивает быстрее пневмонии.

— Что за глупости? Ещё как погуляешь. Будешь танцевать, пока каблуки не отлетят.

— Я чувствую это, — она болезненно проглотила слюну, — внутри всё горит.

— Это просто лихорадка, ты простыла.

— Нет, мне больно... — её голос стал тоньше, начал срываться. — Очень больно... Все жилы горят. Я не могу. У меня кислота вместо крови... Осса, пожалуйста, я не могу... — её голова моталась из стороны в сторону, а лицо искривилось гримасой отчаяния и нестерпимой муки. — И... кажется... о, боже! Я чувствую! Они движутся во мне! Осса, помоги мне! Я не могу!

Мои зубы отчаянно впились в губу.

Я тоже ощущала тихое шевеление под кожей, но старалась не думать о семенах, чьим удобрением вполне могу скоро стать. Для меня это ещё не сейчас, почти не взаправду. Санда уже подошла к черте, после которой остаётся только дорога в крематорий.

— Ты просто заболела, — продолжала шептать я, пытаясь отключить в себе что-то человеческое. Оно вопило всё сильнее и громче, но мой голос остался тихим: — Нам нужно согреться. Я соберу хворост, найду чагу или ещё какой трут, попробую развести костёр...

— Нет, только не оставляй меня! — тонкие пальцы впились в мой рукав, а глаза залились таким ужасом, что задрожали в глазницах. — Я не хочу остаться одна! Нет! Нет! Нет!

Её лицо... как же она сейчас напоминала маму в последний день. Я не хотела проходить через это снова. Тогда меня старались оградить, но не получилось. Гадкая часть меня с удовольствием бы свалила подальше, лишь бы не видеть, как умирает ещё один дорогой мне человек. Но бросить Санду я бы не смогла, даже заявись вся чешуйчатая стая прямо сейчас.

— Хорошо, хорошо, я никуда не уйду, — успокаивала я, беззвучно умываясь слезами.

Несколько минут мы просто обнимались, потом она тихо спросила:

— Ты помнишь ту песню, про аистов?

— Не очень, ты же её не любила.

— Маленькая была и глупая. Ты спой, вместо молитвы спой.

Давясь слезами, я вспоминала слова этой дурацкой песни. Нет, она не была детской, вообще нет. Там про аистиху, которая вернулась в родное гнездо и ждёт своего аиста. Весна пришла, всё вокруг поёт и расцветает, а её сердце пустеет и страдает. Я путалась и забывала слова, всхлипывала и вытирала глаза, а Санда мне помогала, подпевала, хотя получалось хрипло и прерывисто. Боль нарастала, сжирала её изнутри, но пока она ещё терпела и подпевала...

Птица без пары пела одна — глупость, ведь аисты вообще не поют, они щёлкают. Но вот эта аистиха пела, потому что тосковала по супругу. Ей грустно петь одной, ведь он уже не вернётся домой. Пусть весна цветёт, в их дом свет уже не придёт.

Потом начались конвульсии. Санда стиснула зубы и выгнулась в позвоночнике, пытаясь вытерпеть сокрушающий приступ. От такого Даттон когда-то разорвал простыни в собственной спальне, а Санда сейчас рвала остатки юбок и мой жакет. Она хватала и сжимала мою руку совсем как тогда, из-за орхидеи. Только сейчас я не бегала вокруг, не зная, что делать. Сейчас мы обе понимали, что помочь уже нечем.

В её словах проскальзывала мольба. Но она так и не попросила прямо, чтобы я облегчила её страдания. Это было бы нечестно. Да и нечем.

Разве что хороший булыжник поискать.

— Ты расскажи моим родителям, — попросила она, когда очередной приступ утих. — Расскажи маме, что я пыталась, хорошо? Нет, стой... не надо это говорить. Глупость-то какая... Вечно я выставляю себя дурой, да? Просто скажи, что я люблю их.

— Конечно, скажу, — сморгнула я новую порцию слёз. — Но они это знают.

— Ничего-то я не успела, — выдохнула она. — Столько хотела сделать, и ничего не успела... Ох, сука, как же больно... — веки зажмурились, и она вся сжалась, пытаясь перетерпеть. Затем снова отпустило, но становилось хуже, мои ладони ощущали липкий жар её кожи, а та становилась всё серее, сосуды выпирали рельефнее, будто собирались прорваться. Да так и было.

Мои пальцы зарывались в её прежде красивые, сейчас грязные и нечёсаные волосы, а подбородок трясся. Часто под конец, когда гниль повреждает мозг, начинаются безумства — как с мамой. Сейчас такого не случилось. Она оставалась в сознании и здравом уме.

До самого конца. Наверное, это гораздо хуже.