Гнилые болота

«Молчаніе, великій міръ молчанія!» — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе имѣетъ иногда великое значеніе. Напримѣръ, какъ много смысла въ молчаніи человѣка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послѣдняя кляча-работница; онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но развѣ въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чѣмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружкѣ знакомыхъ людей, послѣ сказанной кѣмъ-нибудь поразительной глупости — развѣ оно не краснорѣчиво?.. Но, къ сожалѣнію, я не умѣю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цѣлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цѣлаго обѣда почти все наше общество молчало, изрѣдка перебрасываясь обѣденными фразами: «не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!» и такъ далѣе. Пріѣздъ моей будущей тетушки смутилъ всѣхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдѣлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мірѣ. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда всѣ безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.

Дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, внучка богатаго, но не благороднаго винокура, Катерина Тимоѳеевна Зернина пробыла три года въ Смольномъ монастырѣ и, послѣ смерти родителей, попала въ домъ дѣда, окончившаго свои дѣла и скучавшаго отъ бездѣлья посреди неуклюже-роскошныхъ хоромъ и кованыхъ сундуковъ, составлявшихъ мебель его опочивальни. Дѣвочка была слабая, хромая и кривоногая, но не дурная лицомъ и смышленая. У дѣда она заняла среднее мѣсто между презираемымъ шутомъ и любимицей-внучкой. Она тѣшила старика, выжившаго изъ ума, и своимъ убожествомъ, и своимъ кокетствомъ, столь свойственнымъ уродамъ. Онъ заставлялъ ее бѣгать за платками, поднимать изъ-подъ стульевъ какія-нибудь ненужныя бумажки, чтобы видѣть, какъ она зацѣпится за коверъ или за стулъ и свалится на полъ. Отвратительныя сцены отупѣвшаго самодурства смѣнялись сценами другого рода, не менѣе отвратительными и пошлыми. Дѣдъ часто бывалъ боленъ, и никто не могъ угодить ему такъ, какъ угождала внучка.

— Сокровище ты мое! на-а-слѣдница ты моя! — нараспѣвъ говаривалъ въ эти дни старикъ. — Рученьки твои, ру-у-ченьки дай мнѣ поцѣловать, — шамшилъ онъ.

Дѣвочка протягивала свои руки, онъ чмокалъ ихъ, вытягивая ввалившіяся въ ротъ губы.

— Но-о-женьки, но-о-женьви твои хочу я расцѣловать, — метался и дурилъ онъ снова.

— Полноте, дѣденька! — отвѣчала внучка.

— Стань сюда, на постель, ко мнѣ стань, — капризничалъ старикъ и, если внучка не соглашалась, то онъ сползалъ съ кровати и ловилъ ея ноги.

Когда цѣлованіе оканчивалось, то приходилось звать прислугу и на рукахъ укладывать старика на постель.

Дѣвочка знала свою бѣдность и рано запаслась гнусно-практическою смышленостью рабовъ, лицемѣріемъ, хитростью и всевыносящею покорностью. Уже на семнадцатомъ году своей жизни она прибрала дѣда къ рукамъ. Больной подагрою, полоумный, онъ дѣлался игрушкою внучки, стоналъ, забытый въ своей опочивальнѣ, и умеръ, оставивъ всѣ свои сокровища единственной наслѣдницѣ. По смерти дѣда она ловила на золотую удочку мелкую рыбицу, праздношатающихся искателей дешеваго счастья. Времени въ уженьи прошло довольно много, мелкая рыбица клевала вкусныхъ червячковъ, но на крючокъ не попадала; наконецъ, попался дядя. Онъ обворожилъ Катерину Тимоѳеевну своими рѣчами и красивой наружностью, все еще моложавою, юношескою. Она забыла на время свою скупость и вполнѣ повѣрила его обѣщанію жениться на ней по пріѣздѣ бабушки, давала ему до свадьбы деньги, лошадей и квартиру, чего не могли добиться отъ нея ея прежніе поклонники. Но всему бываетъ конецъ: бабушка пріѣхала, — и вотъ дядя и его невѣста сѣли вмѣстѣ съ нами обѣдать.

Обѣдъ кончился. Разговоръ началъ завязываться; матушка приходила понемногу въ себя.

— Братъ такъ разсѣянъ, — сказала она: — что даже по сказалъ, какъ васъ зовутъ.

— Като, ma belle-soeur.

— Имя ваше? — спросила матушка въ недоумѣніи.

— Като, Като. Такъ звали меня въ монастырѣ.

— Но ваше полное имя?

— Катерина Тимоѳеевна Зернина. Только вы меня, пожалуйста, зовите Като; это такъ напоминаетъ мнѣ нашъ милый монастырь! Меня тамъ Зернышкомъ звали тоже.

Матушка едва удержалась отъ смѣха, услышавъ, что Като и Зернышкомъ звали тоже.

— А гдѣ вы изволили воспитываться? — невѣжливо спросила бабушка.

— Въ Смольномъ монастырѣ.

— Долго изволили тамъ пробыть'

— Три года.

— Только-то! И уже успѣли его полюбить?

— Развѣ можно не полюбить его? — удивилась Като. — Тамъ у меня были такія душки-подруги: Аннетъ Дурова, Зизи Михалевичъ, Киса…

— Да вы, я думаю, успѣли позабыть ихъ, вѣдь это такъ давно было, — брякнула бабушка, потерявшая все хладнокровіе и чувство приличія.

Ее грызла мысль, что съ нею говоритъ любовница-покровительница ея сына.