Годори

Лучше всех сороке подражал Антон. Залезали в кусты, и он — ну, стрекотать!.. Через минуту слетались. В Квишхети много сорок. Садились поодаль и недоуменно озирались — растерянные, удивленные… Это-то ведь я не придумала! Мы взбирались на валуны посреди реки, стояли, обратив лица к небу, раскинув руки, как крылья, и мир вдруг отделялся от нас, как лишний груз… Сорока не просто так стрекочет, она что-то сообщает, но мы не понимаем и никогда не поймем. Будь моя воля, я восстановила бы институт прорицателей, а остальные закрыла бы… Пока мы не научимся языку природы, все прочие знания пагубны. Доктор, беседуя со мной, потирает мочку уха и так сообщает медсестре то, что мне не следует знать. Но это — язык для сокрытия тайны. У нас с отцом был такой язык — непонятный Элисо, а с Элисо непонятный отцу. Скорее всего, и у них был свой, тайный от меня язык. Хотела бы я знать, что они скрывали?! Я-то ничего не скрывала. Каждая семья своего рода тайна, разве что на поверку не очень-то интересная. Мы преувеличиваем все или же преуменьшаем. Вполне возможно, что рыболова не интересует рыба. Может быть, рыбалка для него своего рода способ защиты?! Рыбалкой он защищает свое одиночество. Не всякий способен часами стоять на мосту в жару и в дождь… А что, если он не рыбу ждет, а от жены прячется?! Дядя Гоброн днями простаивал на мосту с самодельными удочками, а дядя Пимен подтрунивал над ним: «Никто, кроме твоей жены, на эту удочку не клюнет!» Жена, будь это я или любая другая, есть приапическое существо, с пунической добросовестностью исполняющее свои обязанности, поскольку по призванию является патронессой и муж для нее поначалу забава, маленький, мило всклокоченный пекинес, но незаметно для себя из домохозяйки она превращается в пенитенциарную надзирательницу… Отец играл со мной в детстве в такие дурацкие игры: все иностранные слова должны начинаться на одну букву. Большой мастер подобных забав. Вот кто тайна! Загадка… Закрылся в своей обомшелой раковине и постукивает на проржавевшей «Эрике»… Он любит меня, потому и не выносит. Элисо говорит, что ждал от меня большего. Во всяком случае, уж того, что случилось, точно, не ждал… Выходит, всю жизнь читал «Евангелие» волчице. То, что наши отношения ненормальные, это естественно не естественна причина. Оказывается, «доброжелатели» его только заводят. Элисо как-то проговорилась: хоть телефонный шнур перережь! Звонят и злобой исходят: «Надо полагать, доченька из ваших романов усвоила правила морали…» А он все на машинке постукивает. Вроде того рыбака, свое одиночество отстаивает. Защищается стуком машинки, отпугивает добрых фей. Но ведь они не убить отца хотели, а просто интересовались, какую дозу яда может выдержать человек вообще и писатель в частности. Вот и все. Однако в этот раз феям придется обождать. Как сказала Элисо, писатель ушел на фронт. Ну все, хана неприятелю! Разбегайся кто куда!.. На самом деле пока это только предположение Элисо. Но очень правдоподобное. Удивительно, как он до сих пор усидел. Терпел, терпел, и взорвался. Вышел из терпения и — прямиком на фронт с моим рюкзаком времен пионерских лагерей. Теперь берегись! Сперва с чужеземными вояками разберется, всыплет по первое число, потом за нас, за домашних примется… Никому не спустит!.. Чего? Чего не спустит?! Может быть, несчастья дочери?! Или вины Кашели? Нет, отец! С них довольно их клейма, кашельства

ихнего — на веки вечные хватит. Хоть не исключено, что в конечном счете они окажутся лучше многих. В конце концов, они такие, какими уродились. Ни масти не меняют, ни повадки, летать не рвутся, знают свое земное назначение. Обвиняющий других невольно оправдывается. А оправдываться присуще провинившемуся… Вообще кто-нибудь может объяснить, что значит «виновный»?! Мы либо все виновны, либо все правы, впрочем, и это ничего не значит, ибо в конечном счете все страдают одинаково — и правые, и виноватые… Так и будет до тех пор, пока что-то реально не изменится. Не «как будто бы», а действительно, на самом деле… Если нашего дома не прибудет, тогда непременно убудет. Пусть я и буду той убылью… С убийцами за один стол не сядем, заявили. Но ведь тем самым обрекли меня на сиротство и бездомность. Со мной и обошлись как с безотцовщиной… Без меня тебе пути нет, сказал он. Попалась птаха… Я пойду на такое, чего последний подонок себе не позволит, но своего добьюсь… Папашу твоего ославлю как плагиатора и предателя, придурка мужа объявлю педерастом, а тебя дешевой давалкой… Ходите потом по судам и доказывайте… Но его оправдать проще, чем меня… У него была цель, и он не скупился: изысканные сладости, заморские куклы с секретами, пригласительные на елку и на премьеры… Я же не побоялась сплетниц и для исполнения своего долга, для сохранения чести и достоинства отца и мужа избрала самый недостойный путь… И самый простой… Вроде княжны Кетуси поспешила уложить в свою постель убийцу отца и мужа… Еще хуже — сама убила обоих, принародно поставила к стенке и отца, и мужа… Княжна только научила меня пользоваться оружием, как старшая и более опытная в подобных делах… Но, не будь я убийцей по природе, никакие Кашели, даже все вместе, не заставили бы меня пойти на это… Вчера… Вчера? Или сегодня?! А может быть, и вовсе в Квишхети… Не помню… По тропинке пробежала белка, вяло так пробежала, без обычной легкости и шустрости, и все, кто ее приметил, погнались, чтобы убить, — больные, доктор, санитары, посетители… Может быть, она тоже заболела и пришла к людям за помощью — последняя надежда… А он выстрелил из «воздушки» и выбил глаз… По-своему все мы убийцы. И я, и Антон, и Элисо. И отец… О них умолчу. Вспомнить хотя бы, сколько раз у меня самой возникало желание убить, ну, хоть того же отца. Потому как не может быть, чтобы он ни на йоту не был виновен в смерти матери… А он распевал беспечно! Какого черта петь в ванной?! От ощущения собственной наготы и беззащитности?! Если б грозила опасность, не разделся бы. А коли разделся, значит, ничего не опасается. Наедине с собой. Свободный от всего лишнего. Дома, как в крепости, но с убийцами, чего пока не знает, и потому поет. Ничего, скоро узнает, тогда станет не до песен. Эли Эли Элисочек… ты по три-и мне спи-и-нуу мы-ы-ло-ом… — заливается беспечно. А Элисо только и ждет, чтобы кликнули. Ну, ну, давай живей, поворачивайся и наклонись толком, у меня мало времени, — пуще кружит ему голову, балует наигранной старательностью, а старый козел все принимает за чистую монету, поворачивается и наклоняется «толком», а коварная змея Элисочек раз — и срывает целлофановую занавеску, и накрывает с головой расслабленного, слепого от мыла супруга. Тот поначалу сопротивляется, даже злится, ему кажется, что не такая уж юная его супруга заигралась, переборщила, но скоро он поймет ее коварство и в панике позовет на помощь спасительницу. А кто спасительница?! В собственном-то доме?! Само собой — дочь. Единственная. Неповторимая. Его надежда и гордость. Лиза, Лиза, Лиза-а-а-а! — вопит, напуганный, ошеломленный, подавленный… А Лиза, ждущая под дверью, тут как тут — врывается, как сумасшедшая, и вонзает ему в спину большой зубчатый нож для хлеба — раз, другой, третий, десятый… бессчетно… пока Элисо силой не вырвет у нее нож, залитый отцовской кровью… В пару ванной они похожи на ведьм… Мощная струя горячей воды (о такой сегодня только мечтать!) со звуком бегущего табуна хлещет на труп, завернутый в целлофановую занавеску. Перепуганный табун промчался, растоптал, растолок известного писателя… Так ему! Поделом! Всю жизнь состязался с коллегами в сарказме, остротах и хохмах, пока мы разлагались и день ото дня падали все ниже, до самого дна. Ему бы молчать. И пусть молчит. Человеческая рука не могла изувечить его до такой степени. Вполне достаточное алиби. Так выглядят жертвы воздушных катастроф и стихийных бедствий. Вызывают не сострадание, а ужас… Через край ванны переливается красная пенистая вода и торопливо, словно пытаясь обогнать самою себя, с хрипом стекает в решетку слива…