Годунов. Кровавый путь к трону

– Не может быть такого! – охнул жалостливым голосом Бельский, жадно глотая воздух открытым ртом, как рыбина, выброшенная штормом на берег.

– Успокойся, Богдан, не о заговоре буду спрашивать, о другом…

– Как не беспокоиться, государь, когда в измене обвиняешь…

– Так я ведь всех других заговорщиков с их верными воинами по домам распустил – всех простил перед скорым венчанием на царство… И тебя прощу, Богдан, если вот здесь прямо передо мной признаешься и покаешься в своих тяжких грехах… – Видя, что Бельский открыл рот, чтобы начинать признаваться и каяться, Годунов резко и жестко осадил его: – Молчи и слушай! Мне твои признания о заговоре не нужны. Мне нужны другие признания. Признаешься, как на духу, забуду про твою измену, про заговор, который ты возглавил…

– Не я возглавлял… – тихо пискнул Бельский. – Не я был во главе, другие…

– Какая разница, кто был во главе, ты или другие? Плевать! – рявкнул Годунов.

На голос прибежали стражники, но он им так же зло и раздраженно бросил:

– Убирайтесь! Ждите, когда позову, «ко мне» крикну… Ждите, у нас разговор с воеводой не простой и долгий…

– Будем ждать твоего приказа, государь…

Стражники с обнаженными саблями, пятясь задом и беспрерывно кланяясь, покинули шатер.

Вид обнаженных сабель охраны Годунова не на шутку испугал Богдана Бельского. У него заломило в сердце, подкашивались ноги, хотелось пить.

– Можно испить водицы, государь, – спросил он не своим голосом, – в горле от страха все внутри пересохло…

– Перебьешься! – гневно выдохнул Годунов. – Сейчас узнаешь, что меня интересует больше деталей заговора. Слышишь, Богдан, мне не интересно, кто стоял во главе заговора – ты или Федор Романов… Мне не интересно, кого ты с заговорщиками хотел посадить на престол – князя-татарина Симеона или себя?…

– Симеона Бекбулатовича, не себя… – с ужасом в сердце прошептал Бельский, жалко и робко переминаясь на своих ватных ногах. – Конечно, и себя хотелось, временно, при заварухе…

– Не интересны мне твои интриги, Богдан, в пользу Романовых или князя Симеона против избранного народом государя Бориса Годунова. Кто-то из Романовых убеждал меня на пиру, что ты сам хотел взойти на престол, а не князь Симеон…

– Врут… – у Бельского в глазах потемнело от поклепа Романовых. – Какой из меня царь?…

– Вот именно, – пробурчал Годунов, отпуская натянутые вожжи обвинения в заговоре. – Все прощу и отпущу на все четыре стороны с присказкой больше не попадаться на боярских заговорах, не мешаться под ногами… Отпущу и забуду твой грех, живи дальше, ничего худого тебе не сделаю, но мне нужно твое признание в других грехах… Ты меня знаешь, слово держу…

– Знаю… О каких других грехах моих речь идет, государь? Говори, ты же меня давно знаешь, бесчестным меня друзья и родичи не знали…

Годунов пронзил ослабевшего Бельского испепеляющим взглядом и еле слышно, боясь, что это может услышать кто-то третий, проговорил:

– Ты недавно покаялся на духу, что по наущению извел царей Ивана Васильевича и Федора Ивановича, а также царевича Ивана Ивановича ядами страшными. А твой духовник передал это патриарху и мне… Было?

Бельский, теряя сознание от ужаса, упал в ноги Годунову, зная, что лукавый ответ будет стоить ему жизни. И заговор, и все остальное припомнит ничего не забывающий Годунов с его удивительной, просто феноменальной памятью. И, целуя сапоги государю, в черных слезах вселенского ужаса, с острием металла, загнанного в сердце, он кивнул головой:

– Было. Каюсь.

И воцарилось надолго жуткое безмолвие. Молчал на коленях Бельский, молчал Годунов. У последнего не было больше сил ни о чем спрашивать, у первого не было сил ни на что отвечать. Бельский должен бы тут же от своих слов признания умереть на месте, не поднимаясь с колен, но он почему-то не умирал, почему-то еще никому не нужная жизнь продолжалась, и душа еще теплилась в теле, ширококостных мослах воеводы, павшего духом от опасного признания.

Годунов сам поднял с пола обессилевшего Бельского, мало того, не крикнул своим стражникам: «Ко мне», и стража не рубила на куски тело преступника, решившегося на такое жуткое признание. В голове Бельского вертелся вопрос его жизни и смерти: «Что же теперь будет? Или ничего не будет, раз об этом признании знает только один человек на свете, не считая духовника и патриарха».

Первым заговорил Годунов, причем каким-то чужим голосом:

– Узнав такое… такое о тебе… Патриарх сам послал ко мне твоего духовника… Отказался мне передавать то, чем ты пытался облегчить себе душу… О, грешные люди… доверяют свои тайны и грехи духовникам… как перед Господом Богом открываются в преступлениях содеянных…