Годы решений

Но после 1848 года всему этому пришел конец. Система Маркса нашла столько приверженцев потому, что была последней. Кто сегодня сочиняет программы политического или экономического спасения «человечества», тот является старомодным и скучным. Он начинает превращаться в посмешище. Но агитаторское воздействие таких теорий на дураков — каковыми Ленин считал 95% всех людей — по-прежнему остается сильным (а в Англии и Америке даже усиливается). Исключением является Москва, где в политических целях лишь притворяются, что верят в них.

Классическая политэкономия 1770 года и столь же старое материалистическое, то есть «экономическое», понимание истории, сводящие судьбы тысячелетий к понятиям «рынок», «цена» и «товар», в своей глубочайшей основе относятся к тому же феномену. Они внутренне родственны, во многом идентичны и с необходимостью приводят к мечтам о неком Третьем царстве (Reich

), к которому вера XIX веки и прогресс стремилась как к некоему концу истории. Это было материалистической пародией на идеи о Третьем царстве великих христиан готической эпохи, таких как Иоахим Флорский [224]. Оно должно было привести к вечному благоденствию на Земле, к раю для всех бедных и нищих, которых усиленно отождествляли с «рабочим». Оно должно было положить конец всем заботам, принести сладостное безделье и вечный мир, а классовая борьба должна была проложить к этому путь посредством отмены собственности, «уничтожения господства процента», установления государственного социализма и ликвидации всех господ и богачей. Триумф классового эгоизма именовался «благом человечества» и морально возносился до небес.

Идеал классовой борьбы впервые появился в известном пропагандистском трактате аббата Сийеса [225] – снова католический священник! – 1789 года о tiers

'etat

(«третьем сословии» - фр.), которое должно было уравнять оба высших сословия. Из такого раннереволюционного либерального понимания постепенно рождается большевистский идеал 1848 года, переносящий борьбу из политической области в область экономическую не ради экономики, но чтобы посредством ее разрушения достичь политических целей. Если «буржуазные» идеологи находят здесь различия между идеализмом и материализмом, то они не видят дальше поверхностных лозунгов и не понимают, что конечные цели обоих в целом одинаковые. Все теории классовой борьбы созданы с целью мобилизации масс больших городов. Вначале нужно создать «класс», который можно использовать в борьбе. Целью 1848 года, когда первый опыт революций был позади, стала диктатура пролетариата, которую можно было бы назвать диктатурой буржуазии, ибо либерализм не желал быть ничем иным. В этом последний смысл конституций, республик и парламентаризма. Но в действительности всегда речь шла о диктатуре демагогов, которые хотели – отчасти из мести – уничтожить нации при помощи планомерно развращаемой массы, отчасти из жажды власти сделать их своими рабами.

Любой идеал создается теми, кто в нем нуждается. Идеал либеральной и большевистской классовой борьбы создан людьми, которые или безуспешно пытались достичь высшего общества, или жили в таком, до этических требований которого они не доросли. Маркс является неудачливым бюргером, отсюда его ненависть к буржуазии. То же относится и ко всем остальным юристам, писателям, профессорам и священникам: они выбрали профессии, к которым не имели призвания. Такова духовная предпосылка всех профессиональных революционеров.

Идеал классовой борьбы – вот пресловутый переворот: не создание чего-то нового, а уничтожение существующего. Цель без будущего. Воля к пустоте. Утопические программы служат только для духовного подкупа масс. Всерьез воспринимается только цель этого подкупа – создание класса как боевого отряда посредством планомерного развращения.

Ничто не сплачивает так, как ненависть. Но здесь лучше говорить не о классовой ненависти, а о классовой зависти. Ненависть предполагает молчаливое признание противника. Зависть – это косой взгляд снизу на нечто высшее, остающееся непонятным и недоступным, поэтому возникает желание унизить его, приравнять к себе, извалять в грязи и отбросить. Поэтому к светлому пролетарскому будущему относится не только счастье большинства [226], состоящее в радости безделья – и вновь: panem et circenses! – и вечный мир, чтобы наслаждаться им свободно от забот и ответственности; но в истинно революционном духе, прежде всего, - несчастье «меньшинства», некогда властных, умных, благородных и богатых [227]. Каждая революция доказывает это. То, что вчерашние лакеи роскошествуют за столом господина, только половина удовольствия: господин должен еще и прислуживать им.