Гоген в Полинезии

Конечно, у каждой французской колонии был свой павильон или, по меньшей мере, свой отдел в главном павильоне на Марсовом поле. До нас не дошло никаких писем или других документов, из которых вытекало бы, что Гоген заинтересовался таитянским отделом. И в этом нет ничего удивительного, так как экспозиция была очень скромной, ее главные достопримечательности составляли коллекция плетеных шляп и череп, якобы служивший чашей древним островитянам[2]. Вряд ли могли заманить публику и представленные здесь экземпляры знаменитого рода вахине таитиенсис

. Как ни странно, с легендарного острова любви привезли, затратив немало денег, не молодых, прекрасных и обольстительных наяд, а престарелых матрон, примечательных главным образом своей тучностью и безобразием. А объяснялось это тем, что министр колоний, желая избежать скандальных происшествий, потребовал, чтобы на выставку прислали только «высоконравственных замужних женщин безупречного поведения»; в итоге выбор оказался крайне ограниченным[3].

К великому разочарованию синтетиков и импрессионистов, необычный струнный оркестр Вольпини — двенадцать скрипачек и один корнетист под управлением русской княгини — пользовался куда большим успехом, чем их полотна. Если кто-либо из посетителей и обращал взгляд на картины, то лишь затем, чтобы поупражняться в острословии. Критики и искусствоведы вообще не появлялись. Ни одна картина, ни один рисунок не были проданы. Это тем более возмущало Гогена, что он сильнее прежнего рвался в тропики. Правда, теперь он задумал ехать не на Мартинику, а на Восток. К сожалению, Индия была английской, а Ява голландской колонией, и там нищие французские художники вряд ли могли рассчитывать на помощь и пособие. На его счастье, Франция несколько лет назад захватила в Юго-Восточной Азии новую колонию — Индокитай, край китайской и индийской культуры, где французские войска обнаружили в джунглях развалины многочисленных храмов. Как и многие другие любители приключений, Гоген вообразил, что власти с радостью оплатят ему проезд и назначат щедрое месячное жалованье, стоит только подать заявление, выражая свою готовность служить в колониальной администрации. Понятно, он представлял себе какую-нибудь необременительную должность на заставе в лесной глуши, без начальников, которые вмешивались бы в его занятия. Или, как он сам с предельной откровенностью писал: «Мне нужно хорошее место в Тонкине, чтобы я мог заниматься живописью и накопить денег. Весь Восток и запечатленная золотыми буквами в его искусстве глубокая философия, все это заслуживает изучения, и я верю, что обрету там новые силы. Современный Запад прогнил, но человек геркулесова склада может, подобно Антею, почерпнуть свежую энергию, прикоснувшись к тамошней земле. Через год-два, окрепнув и закалившись, можно вернуться»[4]

.

А так как бретонские пансионаты по-прежнему оставались единственным местом, где Гоген, ожидая доходной должности в колонии, мог рассчитывать на кредит, пришлось ему снова отступить в Бретань. К его великому негодованию, все места в пансионате Глоанек заняли туристы и художники-академисты. Но, поискав немного, он нашел в затерявшемся среди дюн местечке Лё Пульдю маленькую гостиницу, где и уединился вместе со своими последователями. Их было четверо, его лучших друзей и преданнейших учеников:

Шарль Лаваль, спутник Гогена в его не совсем удавшемся путешествии в Панаму и на Мартинику, теперь еще более замкнутый и молчаливый, чем прежде, и больной туберкулезом.

Поль Серюзье, респектабельный, одетый с иголочки живописец средней руки, убежденный теософ.

Шарль Филижер, нелюдимый эльзасец, гомосексуалист с сомнительным прошлым, писавший по преимуществу мадонн и хроматические кубистские композиции.

Якоб Мейер де Хаан, рыжеволосый, горбатый, колченогий голландец, чьи физические недостатки с лихвой возмещались широкой душой; он частенько делился с Гогеном тремястами франками, которые ежемесячно получал от родственников в Амстердаме.

На вопрос, почему любимый ученик Гогена, Эмиль Бернар, в это лето не совершил паломничества в Бретань, ответить просто: недовольный папенька, мечтавший сделать Эмиля коммерсантом, строго-настрого запретил сыну впредь общаться с Гогеном и окружающими его пустоцветами.