Гоген в Полинезии

нужно только распределить полотна, возвращенные Леви, и собрать членские взносы.

Картины для ежегодного распределения и дальше будут поступать заблаговременно.

Вполне оправдана досада, с которой Гоген добавлял: «Черт возьми, я не запрашиваю

слишком много! Буду получать всего двести франков в месяц (меньше того, что

зарабатывает рабочий), хотя мне скоро пятьдесят и у меня есть имя. Нужно ли напоминать,

что я и раньше никогда не продавал дряни и не собираюсь делать этого теперь. Все

присылаемые мною картины, как и прежде, будут на уровне выставочных. Если я теперь

мирюсь с жизнью в нищете, то лишь потому, что хочу всецело заниматься искусством».

Почта оборачивалась между Таити и Европой все так же медленно, и по-прежнему на

линии Папеэте - Сан-Франциско ходила одна шхуна в месяц. Поэтому Гоген еще не

получил ответов, когда невыносимые боли заставили его лечь в больницу в Папеэте, хотя

он знал, что не сможет оплатить лечение, стоившее 9,90 франка в день. Это было в разгар

июльских празднеств, смех и гам с танцевальной площадки и из увеселительного парка

доносились в общие палаты, не давая спать пациентам. Круто падающая кривая здоровья

Гогена, который пять лет назад сам пил и гулял 14 июля, можно сказать, достигла дна...

Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой. Во всяком

случае, уже через две недели он настолько оправился, что преспокойно выслушал брань

казначея больницы и, так и не заплатив, уехал домой.

Восстановленные силы Гогену весьма и весьма пригодились, потому что на все три

призыва о помощи он получил крайне неутешительные ответы. Попытка Шуффенекера

убедить графа, что картины Гогена стоят вровень с полотнами Филижера и Бернара,

потерпела крах, меценат ограничился подачкой в несколько сот франков. Руководствуясь

самыми лучшими намерениями, Шуфф попытался исправить дело - составил

адресованную Академии художеств петицию о государственной пенсии Гогену и стал

собирать под ней подписи известных художников и критиков. Эта блестящая мысль

осенила также Мориса, с той лишь разницей, что он прямо пошел к директору Академии

Ружону. Как ни странно, Ружон, хотя он вряд ли успел забыть резкий выпад Гогена в

газете, обещал сделать все, что в его силах, - и послал ему по почте в качестве

«поощрения» двести франков. Все это выглядело как унизительное публичное

попрошайничанье, и, вне себя от гнева и стыда, Гоген тотчас отправил деньги обратно. А

когда пришло письмо Даниеля, оказалось, что он, в противоположность Шуффу и Морису,

не проявил достаточного усердия и не успел еще завербовать ни одного члена в

закупочное общество. Впрочем, он вообще сомневался, что этот план можно осуществить.

Словом, как и в 1892 году, Гоген должен был искать какой-то источник дохода на

Таити. А здесь возможностей не прибавилось; разве что бросить живопись и поступить на

службу в лавку или какое-нибудь правительственное учреждение в городе. Но этого ему

меньше всего хотелось, и Гоген, несмотря на все прежние неудачи, решил попробовать

уговорить состоятельного адвоката Гупиля, чтобы тот заказал ему портрет. Как раз в том

году Гупиль достиг зенита своей блестящей карьеры; мало того, что он отлично заработал

на деловых операциях, - соединенные королевства Швеции и Норвегии назначили его

своим почетным консулом. Можно было надеяться, что он настроен великодушно. Был

еще один превосходный повод начать с него: они с Гогеном были соседи. Великолепная

усадьба, где жил, купаясь в роскоши, консул Гупиль, стояла посреди большого парка в

европейском духе, с пышными клумбами, стрижеными газонами и слепками со

знаменитых греческих статуй, разбитого в северной части Пунаауиа, всего в четырех

километрах от скромной бамбуковой хижины Гогена. (Усадьба сохранилась до наших

дней; правда, она пришла в запустение.)

Уже по статуям было видно, что консул Гупиль решительно предпочитает

классическое искусство, и лишь с большой неохотой он поддался на уговоры Гогена и

заказал ему портрет. Однако сам он, насмотревшись на карикатурные портреты Гогена и

боясь стать посмешищем, отказался позировать. Вместо этого Гупиль принес в жертву

свою младшую дочь, девятилетнюю Жанну, по молодости лет не понимавшую, что ей

грозит. Получился очень реалистический портрет на гладком розово-лиловом фоне, как на

картине, изображающей обнаженную Анну. (Экспонируется теперь в музее Одрупгорд под

Копенгагеном.) Консул Гупиль был приятно удивлен и на радостях тотчас нанял Гогена

учителем рисования для своих четырех дочерей, которым он стремился дать хорошее

европейское образование; тогда это означало уроки рисования и живописи, обучение игре

на пианино и иностранным языкам. Правда, Гоген представлял себе меценатство

несколько иначе, но у должности учителя были свои преимущества, а дочери адвоката

оказались милыми и воспитанными. Кстати, старшую, как и дочь Гогена, звали Алиной, и

лет ей было столько же - восемнадцать166. Вероятно, это тоже примиряло его с новой, непривычной ролью, но главным преимуществом было то, что хозяева часто приглашали