Гоген в Полинезии

вы через несколько лет бросаете вместе с детьми и больше о них не заботитесь. Кроме

того, вы повсюду насаждаете чиновников и жандармов, которым мы без конца должны

подносить подарки, чтобы избежать неприятностей... Мы давно знаем цену вашей лжи и

вашим красивым обещаниям. Стоит нам выпить или начать петь песни, как вы берете с

нас штраф или бросаете нас в тюрьму, чтобы мы приобрели все те превосходные качества,

коих вы сами лишены. Кто не помнит слугу губернатора Папино, который ночью

вторгался в дома и насиловал девушек. И его нельзя было унять - слуга губернатора.

Гоген. Но если вы сами не согласитесь на безоговорочную капитуляцию, пушки все

равно заставят вас сдаться. На что вы собственно надеетесь?

Тераупо. Ни на что. Мы знаем - если мы сдадимся, наших вождей отправят на каторгу

в Нумеа. Но для маори стыд и позор умереть вдали от родной земли, поэтому мы

предпочитаем погибнуть здесь. Вообще, все это можно объяснить очень просто. Покуда

вы, французы, и мы, маори, будем жить бок о бок, распри неизбежны. А мы хотим мира.

Так что придется вам убить нас. Тогда вы останетесь одни и будете стрелять друг в друга

из ваших пушек и ружей. У нас есть лишь один способ защиты - бежать в горы»172.

Несомненно, Гоген искренне осуждал карательные меры своих соотечественников

против Раиатеа. Тем не менее его желание поместить это интервью (дополненное

сведениями об истоках конфликта) в парижской газете было вызвано простодушным и в то

же время эгоистичным стремлением показать своим недругам и клеветникам на Таити, что

у него есть на родине влиятельные и богатые друзья, что он куда могущественнее и

опаснее, чем думают его враги. Как всегда, Гогена больше интересовали живые люди, чем

принципы и идеология. Поэтому он, наперекор всякой логике, охотно общался с многими

офицерами французских военных кораблей, когда они вернулись в Папеэте, беспощадно

подавив восстание на Раиатеа. Правда, эти офицеры интересовались творчеством Гогена,

один из них даже купил у него картину.

Один из военных кораблей, крейсер «Дюгэй-Труан», был нарочно вызван из Франции

для борьбы с мятежниками, и когда он 3 марта отправился из Папеэте обратно, Гоген

пришел на пристань проводить своих друзей. Тем более что они оказали ему услугу:

судовой врач любезно согласился отвезти во Францию его последние восемь картин. Сюда

вошли и два из лучших полотен Гогена. Одно из них - одухотворенный, но и чувственный

портрет обнаженной Пау’уры, почти дубликат «Манао тупапау», написанного с

Теха’аманы. Он назвал эту вещь «Невермор», по строке из стихотворения Эдгара По

«Ворон» французский перевод которого Стефан Малларме читал на прощальном банкете в

марте 1891 года. Впрочем, сам Гоген утверждает, что зловещая птица на заднем плане не

детище По, а сатанинский ворон французского поэта Лекон-та де Лиля.

На другой картине изображены две сидящие на корточках таитянки и ребенок. Стены

помещения расписаны вымышленными узорами, в открытую дверь видны вдали горы. Вот

намеренно туманное объяснение Гогена: «В этой картине все сон, мечта. Кто же грезит -

ребенок, всадник на тропе или сам художник? Некоторые считают, что это не

существенно. Но кто знает? Может быть, все-таки существенно». Учитывая мир и покой,

которым исполнена эта вещь, название «Ререиоа», данное ей Гогеном (в письме он

написал его правильно, на холсте - с ошибкой), не очень подходит, потому что таитяне

обозначают этим словом сон особого рода, а именно кошмар. По счастливой случайности,

обе картины, написанные в одно время, воссоединены, они висят вместе в Институте

Курто в Лондоне.

За четырнадцать лет, что Гоген настойчиво пытался прокормиться живописью, он

лишь дважды переживал пору относительного счастья, и всякий раз оно обрывалось

неожиданно. Так и теперь. Перелом наступил в апреле 1897 года и был вызван двумя

внезапными кончинами. О первой из них он узнал из короткого письма, в котором Метте

деловито сообщала, что их девятнадцатилетняя дочь Алина 19 января скоропостижно

скончалась от воспаления легких, после того как простудилась на балу. «Я до того привык

к постоянным несчастьям, что первое время ничего не чувствовал, - записал Гоген. - Но

постепенно мой мозг ожил, и с каждым днем боль проникала все глубже, так что сейчас я

совершенно убит. Честное слово, можно подумать, что где-то в заоблачных сферах у меня

есть враг, который решил не давать мне ни минуты покоя». К сожалению, в самом деле

было похоже на это: в том же месяце Гоген узнал, что француз, у которого он снял участок,

умер, причем оставил столько долгов, что наследникам оставалось только продать все его

движимое и недвижимое имущество. А так как у Гогена не было письменного договора и

новому владельцу участок требовался для собственных нужд, пришлось немедленно

уезжать.

Вполне понятно, что Гоген решил на будущее застраховаться от неприятных

случайностей и обзавестись своим участком. Столь же естественно, что он после многих

лет неустроенной жизни задумал построить себе большое и удобное жилье, которое, в

отличие от простой бамбуковой хижины, было бы настоящим домом. Тем более что он