Гоголь 08.04.2009

В стране отсыревших рукописей – которые поэтому не горят – самым известным сожженным произведением принято считать окончание «Мертвых душ». Скорбь – несколько лицемерная, и оттого особенно педалируемая – по этому поводу пронизывает русскую литературную критику вплоть до сего дня.

Напомним, как оно было.

«Мертвые души» писались с тридцать пятого года. Пропускаем изложение обычных легенд – про подаренный Пушкиным сюжет и все такое прочее. Это, в сущности, не важно.

Первый том имел успех – ровно какой надо, запланированный, с рассчитанной толикой скандалезности (цензура зарезала «Повесть о капитане Копейкине», вставленную в текст, судя по всему, именно в качестве жертвенного агнца – как атомный гриб в «Бриллиантовой руке»). Автор намерен писать еще – он приступает ко второму тому.

Работать он начал в сороковом году, в основном за рубежом – Гоголь ездил по Западной Европе, по теплым странам – Франции, Италии, жил в Риме. К сорок пятому году первый вариант в основном закончен, но тут Гоголь, внезапно разочаровавшись, сжигает его. Как объяснял сам автор – рукопись принесена в жертву Богу, за что писатель вознаграждается неким новым вдохновением: будет другой роман, устремляющий публику к возвышенному умосозерцанию.

О творческих планах на второй том сейчас обычно пишут в том смысле, что Гоголь намеревался «дать позитивчика в консервативном духе». Более почтительные прибегают к иносказаниям – например, сравнивают гоголевскую «поэму» с дантовской «Божественной комедией», в которой после «Ада» идет «Чистилище», не в пример более благообразное. Знаток герметической традиции сказал бы, что после нигредо, разложения, должно следовать альбедо, убеление, то есть переплавка и восстановление. Гоголь, наверное, согласился бы с такой интерпретацией – поскольку настаивал на том, что намерен дать картины некоего нравственного возрождения своего заблудшего героя. Что приведет и к нравственному оздоровлению читателя, а там и общества в целом.

Тут важно что. К началу работы над романом Гоголь приобрел репутацию гения. Более того, он сам в это поверил. И уже не сомневался в собственной гениальности, которую понимал как власть над умами.

Власть – да, была такая власть. Сейчас мы просто не понимаем, какое влияние имеет литератор на читателя в эпоху господства печатного слова. Чувства, испытываемые теми, кому посчастливилось родиться в нужное время в нужном месте с нужной мерой одаренности – обычно сходные. Это ощущение себя силой. Тот же Данте, к примеру, считал, что Divina Commedia «приведет все человечество в состояние счастья» – ни больше, ни меньше. Гоголь так не замахивался – он намеревался всего лишь исправить нравы в России. Впрочем, это еще как посмотреть, что претенциозней. Глядя из нынешнего века, представляется, что осчастливить человечество все-таки несколько проще.

Есть и вторая причина. Гоголь – как впоследствии Чехов, поднявшийся на фельетонах, – элементарно устал от амплуа «сатирика». Ему хотелось, наконец, заговорить всерьез, без ерничанья и карикатурки.

Увы, впрямую не получились. Все попытки Гоголя заняться открытой проповедью своих воззрений окончились не просто провалом, а крахом.

В сорок седьмом году выходят «Выбранные места из переписки с друзьями», публикой дружно освистанные. Даже друзья по лагерю – например, Аксаков – не скрывают гнева и отвращения. Белинский, глава нигилистов, пишет открытое письмо Гоголю – документ, редкий по цинизму, особенно в то относительно вегетарианское время.

Тут – небольшая пауза. Стоит обратить внимание, с какими чувствами либеральная критика (а другой у нас почитай что и нет) относится к умствованиям русских писателей. Нет либерала, который не плюнул бы в те же «Выбранные места», да еще обязательно с размазыванием. Я не говорю о звериной ненависти к Достоевскому – автору «Дневника писателя», тут уж все понятно, но началось именно с Гоголя.

Сейчас знаменитое «письмо Белинского» читают мало, а зря. В тексте простыми словами сказано, что публику интересует не художественность текста, а его идейная направленность, обязательно свободолюбивая – то есть клонящаяся к низвержению существующих порядков. Даже если книжка плохая, но с направлением, она будет любима, а нет – гонима.

Гоголь отвечает каким-то беспомощным бормотанием – «да как же так, братцы, да как же так можно, простите, если кого обидел». Но выводы делает правильные – бороться с этой сворой напрямую невозможно, тут они сильнее – нужно обратиться к привычному орудию, художеству. А тут он сильнее: к чему он не может призвать, то он может показать. А показывать Гоголь умел – «делать кино», как сказали бы сейчас. Спорить же с образами практически невозможно – это все равно, что спорить с тем, что сам видел. Гоголевский талант был именно такой силы.