Гоголь

Когда, проезжая через Полтаву в 1851 году, он прощался с С. В. Скалой (как всегда, остановился на несколько дней у дочери Капниста), она напомнила ему слова, сказанные им в юности: «Или вы обо мне ничего не услышите, или услышите нечто весьма хорошее…» Он ничего не сказал мне на это, пишет Скалой, но на глазах его показались слёзы.

Это и было восхождение по той лестнице

, о которой мечтал он ещё в молодые свои лета. И в этом смысле возвращался он к началу – на этот раз началу своей жизни и её идеалам. Преодолеть безыдеальность простой материи, материального существования и земной жизни и всё-таки явить идеал во плоти и крови – вот чего он добивается, чего хочет.

Вскоре после смерти сына Мария Ивановна Гоголь писала С. П. Шевыреву: «…В минуты откровения в юных его летах он говорил о своих планах в жизни, но в средних летах и до самой кончины он был молчалив насчёт себя, – казалось, он хотел бы скрыть и от себя, если бы то было возможно, значение его в свете; в последнее моё свидание с ним на земле, когда я провожала его в Москву, не подозревая разлучиться навек, приписывала невыразимую тоску души временной разлуке, оставшись с ним одна, сказала ему: «Кажется мне (так как слежу за твоими действиями во всю твою жизнь, хотя никто того не знает и даже ты сам), что ты достиг уже своей цели, о которой говорил мне в юных твоих летах». Он, немного помолчав, сказал мне: «Тем более вы не должны на меня надеяться, жизнь моя ни для меня, ни для вас, близких моему сердцу, она есть для всего мира…»

Эпизод этот относится к маю 1851 года, когда Гоголь в последний раз посетил Васильевку. Он возвращался из Одессы, где завершил второй том. Теперь он был набело написан, переписан его аккуратным почерком и в нескольких тетрадях лежал в его портфеле. Более он к нему не притрагивался, в него не заглядывал. Как бы желая рассеяться, он много ходил по окрестным полям, проводил часы в гостиной с сёстрами и матерью. Он жалел их, жалел их бедность, одинокое девичество сестёр и одиночество матери, которая смотрела на него так ожидающе, так преданно.

Он закупил лес, сам наметил брёвна, рисовал план будущего строения, хотел осуществить мечту отца. Пусть у них у всех будет хороший дом, пусть не стыдно будет принять в нём проезжего и проходящего, он и сам собирался жить в нём и отвёл себе на плане три комнаты. Перед самым отъездом купил он себе и крепкий дубовый шкаф для книг и обещал, что будущей весной, когда выйдет наконец его книга, приедет сам и приступит к строительству.

Он не говорил, что окончил труд, но по его настроению, по светлому его облику поняла чуткая мать, что что-то переменилось в делах сына, что, видно, завершил он то, что не мог никак завершить и в завершение чего уже, кажется, не верил.

Несмотря на то что занимался он обыкновенными земными заботами, хлопотал по хозяйству, ездил в Полтаву уплачивать материнские долги в Опекунский совет, она видела – сын её достиг высшей точки своей жизни. Никто не мог этого заметить, кроме матери. Никто не мог понять, что не только работа закончена, но и всё, что мог он сделать на земле, он уже сделал.

С этого времени начинается новый отсчёт часов жизни Гоголя, последний их отсчёт. Теперь время побежит быстро. «Я уверен, – говорил он Смирновой, – когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру. А если выпущу в свет несозревшее или поделюсь малым, мною совершаемым, то умру раньше, нежели выполню, на что я призван в свет». Это ощущение, что он выполнил то, на что был призван в свет, преобладает в Гоголе 1851 года.

Впрочем, его помнят разным. Помнят весёлым, оглушительно весёлым и расположенным ко всем, гуляющим и купающимся в Оке, когда он гостит в июле у Смирновой в Спасском под Москвой, помнят читающим вслух Мольера и «Ревизора» – читающим с прежней силон вдохновения и с таким проникающим состраданием к героям, которого никто и не знал в нём раньше.

«Я слушал его тогда в первый – и в последний раз, – вспоминал И. С. Тургенев о чтении «Ревизора» в ноябре 1851 года в Москве. – Диккенс также превосходный чтец, можно сказать, разыгрывает свои романы… Гоголь, напротив, поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью…» Само враньё Хлестакова показалось в чтении Гоголя чрезвычайно «естественным и правдоподобным. Хлестаков увлечён и странностию своего положения, и окружающей его средой, и собственной легкомысленной юркостью; он и знает, что врёт – и верит своему вранью: это нечто вроде упоения, наития, сочинительского восторга – это не простая ложь, не простое хвастовство».

Воспоминания Тургенева ценны, так как написаны они человеком, в ту пору не сочувствовавшим идеям Гоголя. Для Гоголя это была встреча с молодым поколением литературы, которое он – при всей сосредоточенности на своём труде – уже знал. Он читал и Тургенева, и Григоровича, и стихи Некрасова, и повести Искандера.